Якоб решает любить - Каталин Флореску

— Прячься.

— И не подумаю. Хватит с меня.

Шаги приближались, пересекая двор, долго искать солдатам не пришлось, они научились находить сразу. В дверь уже не стучали, двое солдат просто выбили ее, как и ворота. Они отступили, и в людскую вошел офицер — не кто иной, как лейтенант, вручавший пропуска. Еще один загородил выход. В прошлый раз он сидел за рулем, но теперь у него на плече был автомат. Одной рукой военный придерживал ствол, а другой — спокойно поднес к губам сигарету, как будто пришел на праздник и присматривает себе женскую компанию.

— Это вы, — сказал отец.

— Не понимаю, о чем вы, — сказал лейтенант.

Он сел, вынул из кобуры пистолет и положил его на стол. Затем расстегнул китель и вытащил из внутреннего кармана два листка.

— Моя фамилия Бадер, лейтенант службы госбезопасности. А это — майор Унгуряну…

— Значит, вы один из нас. Немец, — перебил его отец.

— Не перебивай меня, старик! — огрызнулся лейтенант. — Я не немец, я коммунист. Кто из вас Якоб Обертин?

— Через «с» или через «k»? — уточнил я.

— Через «с».

— Я.

Лейтенант встал, одернул китель и прочитал первый листок:

— «Во исполнение постановления Центрального комитета Румынской рабочей партии депортации подлежат все лица, представляющие угрозу национальной безопасности и являющиеся врагами народа, согласно определению социалистического учения. В том числе бывшие чиновники и офицеры прежнего режима, граждане иностранных государств и сербы, склонные к поддержке режима Тито в Югославии, бывшие солдаты и офицеры СС, представители немецкого нацменьшинства (так называемые швабы), сотрудничавшие с нацистской Германией, бывшие промышленники, крупные землевладельцы, кулаки и иные лица, подрывающие нормы социалистической морали в нашем государстве». Якоб Обертин, вам надлежит подготовиться к депортации.

— Это из-за Сибири? — спросил я.

— Вы сами все слышали. Ваша Сибирь тут ни при чем. Вас депортируют, товарищ, как и многих других врагов народа.

Снова вмешался отец:

— Товарищ лейтенант, мое имя тоже Якоб, только через «k». Можно меня депортировать вместе с сыном? Одному мне здесь делать нечего. Странно, что в вашем списке нет меня, ведь я куда больше враг народа, чем мой сын.

Офицер внимательно просмотрел список имен на другом листке.

— Якоба через «k» бургомистр вычеркнул в последний момент.

Отец схватил его за рукав:

— Пожалуйста, господин лейтенант. Вы же можете вписать его обратно. Вы можете сказать, что вы не знали точно, кого из нас забирать, и взяли обоих, чтобы уж наверняка. Вы ведь можете так сказать, правда?

Офицер посмотрел на отцовскую руку и сказал тоном, не терпящим возражений:

— Если вы сейчас же не уберете руку, я вас расстреляю!

На мгновение отец снова стал прежним — человеком, который даже в таком положении хотел добиться того, что считал правильным. Но все же он повиновался.

— И не смейте указывать мне, что я могу и чего не могу! — добавил офицер и провел большим пальцем по ухоженным светлым усам.

— Да пускай вместе подыхают, товарищ лейтенант, — предложил майор.

Лейтенант нервно расхаживал по комнате, раздумывая, как поступить, и вдруг остановился:

— Черт вас разберет, Обертины. Ладно, если так уж хотите.

Он положил листок на стол, достал карандаш, вписал имя отца рядом с зачеркнутым и, перед тем как выйти, сказал:

— У вас два часа времени, чтобы собрать все, что сможете сами нести к поездам или везти на телеге. Составы ждут на станции, как и в прошлый раз. Только теперь у вас билеты на восток.

Лейтенант самодовольно подмигнул нам и отдал солдатам приказ стрелять на поражение, если мы вздумаем убежать. Вместе с майором они растворились в ночи, чтобы продолжить выполнение задачи в другом доме так же четко, как у нас. Мы запрягли в телегу двух наших последних коров и погрузили два шкафа, стол, стулья и кровать. Потом запихали в шкафы ботинки, сапоги, одежду, посуду и инструменты. Появился Сарело. С трудом сдерживая волнение, — еще бы, ведь он избавлялся от нас без особых хлопот, — он принес нам ковер и матрас. От него же мы получили лопату и несколько мешков семян.

То и дело гремели выстрелы. Село было окружено плотным оцеплением, как сказал солдат, присоединившийся к нашим охранникам. Многие пытались убежать по полю, но их поймали, других находили в стогах сена и кукурузных кучах.

Одна женщина спряталась с дочерью в чулане, их обнаружили сидящими на мешках с зерном, утаенным от народа. Какая-то сумасшедшая старуха — так назвал ее солдат — сиганула в бочку с дождевой водой и чуть не захлебнулась, ее вытащили и избили до полусмерти. Служивый рассказывал обо всем этом так увлеченно, словно делился какими-то новостями и тем самым вносил некоторое разнообразие в монотонные казарменные будни. Точно так же он мог бы рассказывать о мимолетном романе с девушкой во время увольнения.

Мы выкатили телегу на улицу, где уже стояло много людей, готовых к отъезду. Кто-то плакал и причитал, кто-то робко просил о чем-то или пытался в последнем порыве гордости вытребовать себе побольше. Никто не протестовал против несправедливой депортации, возмущались только тому, что им не хватило места или времени.

Некоторые взяли с собой даже плуги, коров и лошадей. Мы оказались в одном вагоне для скота вместе с семьей коренных румын. Отчаявшийся отец семейства не был ни политически активным, ни богатым и, по его заверению, всегда исправно выполнял нормы. Он не понимал, как он здесь оказался. Ему было ясно, почему это коснулось нас — немцев, но при чем тут он и его семья? Он сокрушался, сидя рядом с молчаливой женой и мальчуганом, который с испуганным лицом жался к матери. Румын хотел взять с собой свою тощую лошаденку, но та выпала из вагона и так покалечилась, что майор пристрелил ее на месте.

В вагон залезла молодая венгерская пара, которую я никогда раньше не видел, потому что они жили на отшибе. С собой они взяли двух коров и мебель, которую купили совсем недавно на деньги, подаренные к свадьбе. Молодожены так мечтательно смотрели друг другу в глаза, словно отправлялись в свадебное путешествие. Мужичонку в лохмотьях, приехавшего к поезду на сломанной телеге со скудными пожитками, лейтенант отослал домой. «Если этот — враг народа, я сожру свою фуражку!» — крикнул он майору. Молодой офицер явно упивался своей властью.

Атмосфера была жуткая: в полосе света фар время от времени появлялись фигуры, а потом опять исчезали в темноте. Разглядеть, что там происходит, было невозможно, но это повторялось снова и снова. На полустанок продолжали прибывать покорившиеся судьбе люди, их отводили к вагонам, где еще оставалось свободное место.

Какое-то время я думал о побеге. Представлял, как вернусь на костяную гору и продолжу свою работу. Я искал трещину или дырку в полу вагона, высовывался в дверь, проверяя, есть ли возможность незаметно спрыгнуть. Но теперь вагоны были новые, а по обеим сторонам состава стояли солдаты. Наконец я уселся рядом с отцом, который наблюдал за мной все это время и как будто радовался, что на этот раз сбежать мне не удастся. Но как-то устало.

Постепенно, очень медленно, все затихло, и в деревне, и в поездах, только мычали коровы, иногда ржала какая-нибудь лошадь. Позабытый петух лениво прокукарекал, чтобы напомнить о себе или возвестить новый день, в наступление которого только он и верил. Один солдат просунул нам сигареты, другой — бутылку воды. Когда забрезжил рассвет, двери вагонов закрыли и заперли.

— Неужели это никогда не кончится? — спросил я отца.

— Боюсь, что нет.

* * *

Когда я вспоминаю этот поезд, то первым делом в памяти всплывают запахи. Запах горячего дегтя, исходивший от шпал под палящим солнцем. Запах грязи и пота, коровьего дерьма, что шлепалось нам под ноги. Запах мочи из старого ведра — поезд останавливался редко и только для того, чтобы скотина не околела от жажды, тогда мы выводили животных на водопой к какой-нибудь почти пересохшей речушке.

Для этого мы разобрали один из шкафов молодоженов и смастерили мостки, чтобы коровы могли выйти из вагона. Единственным нашим удовольствием было парное молоко, которым буренки терпеливо и покорно одаривали нас каждое утро перед рассветом. Кувшин молча передавали по кругу.

Пока поезд ехал через Банат, мы часто видели людей, остановившихся в чистом поле: маленькие группки пытались спрятаться от солнца в тени повозок, большие толпы походили на народные гуляния или ярмарки. Однако неподалеку от них стояли солдаты охранения, тоже изнывающие от жары. Это была единственная справедливость из всего, что с нами происходило. Все, кто стоял в поле, — и охраняемые, и охранники, — ждали спасения от мук — поезда, который увезет их.