Жду. Люблю. Целую - Тереза Ревэй

Они обменялись взглядами и рассмеялись. За черной решеткой Люксембургского сада стояла темень. Несколько птичек чирикали на ветках, в то время как высоко в небе светила луна.

— И все-таки, Наточка. Надеюсь, что на самом деле ты не думаешь идти получать паспорт, чтобы уехать в Россию.

Феликс казался таким встревоженным, что ей сразу расхотелось смеяться. Она пожала плечами. Они медленно пошли в сторону дома.

— Я познакомилась с Раисой и этим Борисом, когда они приходили в посольство. Они уезжают в Марсель через пятнадцать дней, чтобы сесть там на корабль. Они пытались меня убедить в необходимости уехать, но я испугалась. Я даже не хотела идти в посольство. Я идиотка, да? Но потом я рассердилась на себя. Я проводила Раису домой. Так как ее отца не было, она пригласила в гости друзей. Борис сказал, что я еще совсем зеленая, поэтому я решила выпить, чтобы доказать обратное.

Феликс молча взял ее за руку.

— Какой он отвратительный! — заключила она с дрожью в голосе.

Он улыбнулся. На сердце стало легко. У него болели пальцы, но зато он испытывал громадное удовлетворение от того, что смог быстро закончить дискуссию с этим идиотом при помощи прямого правой. Надо будет запомнить на будущее.

Берлин, сентябрь 1946

Аксель Айзеншахт спрыгнул с подножки трамвая недалеко от Бранденбургских ворот. Сунув руки в карманы, он шел, насвистывая, мимо завсегдатаев черного рынка — пожилых женщин, напоминавших ищущих зернышки птиц, с впалыми щеками, сжимающих в руках сумки, и худых мужчин в костюмах с чужого плеча, которые прогуливались с делано беззаботным видом.

Все словно участвовали в странном балете, быстрым движением показывали товар потенциальному покупателю, открывали и сразу закрывали чемоданы. Почти не размыкая губ, шептали на своем условном языке: меняю шерстяное платье на кастрюли, радиоприемник на кухонную плитку, мотки проволоки, зубные протезы… Торговля шла под открытым небом, с участием продавцов и покупателей всех возрастов и сословий, которые не забывали следить, не появится ли вдруг полицейский. Черный рынок был необходимым условием выживания, даже если за такую торговлю можно было попасть в тюрьму. Несмотря на то что у Акселя с собой было изрядное количество сигарет «Lucky Strike», он не спешил включаться в торговлю. В тот день у него была назначена важная встреча, пропустить которую он просто не имел права.

Месяц назад он побывал на вилле своих родителей в Грюнвальде. Спрятавшись за деревьями, он наблюдал за домом, который чудом не задели авиабомбы, а также за перемещениями живших в нем американского офицера и его супруги. Двое детей прыгали через скакалку на лужайке. Окна комнаты на первом этаже были приоткрыты, сквозняк колыхал шторы. После обеда приехал джип, чтобы увезти семью. Через несколько секунд появилась кухарка с корзиной в руках. Увидев Акселя, она издала радостный крик и заключила его в объятия. Постоянно посматривая по сторонам, пожилая женщина разрешила ему пройти в дом.

Запах потушенной сигары чувствовался в кабинете его отца, который не курил, а выцветшие пятна на стенах указывали места, где когда-то висели гравюры с самыми красивыми видами Германии. Надо полагать, что панорамы Дрездена и Колони незадолго до их разрушения пришлись по вкусу новому оккупанту. Аксель заметил стоящую рядом с чернильницей фотографию блондинки, которая держала под руку мужчину. Все эти детали делали комнату чужой. Но кресло, казалось, еще хранило отпечаток мощного тела его отца. Выжил ли он? Отсутствие новостей беспокоило Акселя, тем более он не знал, что в данной ситуации предпочтительнее. Был ли отец арестован? Может, как раз сейчас он ожидает вынесения судебного приговора? Весь немецкий народ был классифицирован и разделен на пять категорий. Курт Айзеншахт мог попасть только в одну из двух первых: собственно преступников или активистов нацистской партии. В лучшем случае он будет приговорен к десяти годам принудительных работ с конфискацией всего имущества. Так может, было бы лучше, если бы он погиб? Как представить своего отца с бледным лицом, опущенными плечами, лишенного былого лоска и всех гражданских прав, должностей, имущества, издательской империи и доходных домов? Курт Айзеншахт не мог стать потерянным человеком, одним из многих, которые теперь бродили по городу с единственным навязчивым желанием получить кусок хлеба, обреченные на постоянный голод системой продовольственных карточек, по которым можно было получить только триста граммов хлеба и двадцать граммов мяса. Это было просто немыслимо.

Со странным чувством, будто он призрак под крышей своего собственного дома, Аксель поднялся на второй этаж. В ванной комнате матери на полочках он увидел американскую косметику. Шелковый пеньюар цвета слоновой кости свешивался с крючка до пола. Перед тем как открыть дверь в свою комнату на том же этаже, Аксель заколебался. Игрушки были разбросаны по полу. Его кровать была сдвинута в угол. Появилась еще одна кровать, которую поставили на месте, где когда-то находился книжный шкаф. Коллекция оловянных солдатиков исчезла. Испытывая горечь, он отвернулся.

Когда он снова спустился в кабинет, его взгляд задержался на шкафу, где находились сервизы из мейсенского фарфора. С бьющимся сердцем он взял старую газету, завернул в нее кофейные чашки и аккуратно положил их в карманы. За стеклом серванта стояло много маленьких статуэток. Он не думал, что американцы будут их пересчитывать, когда вернутся, поэтому решил забрать фигурки обезьянок, играющих на разных музыкальных инструментах, так что получался целый оркестр. Он знал, что рискует. Несмотря на то, что эта коллекция принадлежала еще его деду по материнской линии, его вполне могли осудить за кражу и посадить в тюрьму, но Аксель решил воспользоваться случаем. Такой шанс выпадает не каждый день, тем более что он еще не скоро окажется здесь. Не только потому, что возвращение в реквизированное жилье было строго запрещено и было чудом то, что он так свободно прогуливался по родному дому, но и потому, что не хотел подставлять кухарку, которую могли заподозрить в сообщничестве. Перед тем как он ушел, она отдала ему остатки обеда. Игра стоила свеч! Теперь у него были интересные вещицы для продажи, и он знал, что не продешевит, предлагая фарфор XVIII века.

В этот день он как раз и направлялся к одному такому покупателю. Размышляя о том о сем, он обходил разрушенное строение и вдруг замер на месте, увидев вышедшую из укрытия ватагу детей, большинство из которых были не старше десяти лет. У них были тонкие худые ноги и рубашки неопределенного цвета. Светлые от пыли волосы делали их похожими на седых старичков в коротеньких штанишках. Самый младший, босоногий, неистово чесал живот. Наверняка у него были вши. Главарь банды, который был выше всех на голову, выпятив грудь, жевал резинку.