Время барса - Петр Катериничев

— Я больше не буду поскальзываться. Просто я устала. И еще… еще мне жутко страшно скакать по этим камням и через эти кусты куцые продираться… Так и кажется, где-то там гадюка затаилась и стоит мне наступить, как она… 0й!

Видишь, только упомянула, а у меня — душа в пятки и мороз по коже… Даже не мороз — судорога. Я никогда не думала, что такая трусиха, а тут… Кажется, мне никогда не было так страшно. — Аля помолчала, выдохнула, скривившись:

— Меня трясет, ты чувствуешь?! Ползти по этим жутким камням, а особенно через кусты!

Бр-р-р!

— На деле боимся мы не змей, а нашего представления о них. Может быть, того, канувшего в небытие, мира рептилий, враждебного всякому теплокровному… А может, того, что во всяком ползующем на брюхе гаде — что-то от сатаны, а сатана и есть смерть… Для человека образ врага, и извечного, и наиболее нежелательного, подсознательно ассоциируется именно со змеей.

— Какой ты у-у-умный… Влад, если так ты хотел меня успокоить, это тебе снова не удалось.

— Погоди, Аля. — Маэстро задумался на секунду, произнес:

— Нас гораздо больше пугают сформированные нашим же воображением страхи, чем их реальный источник. Змеи, которых ты боишься, не живые.

— Как это — не живые? А какие же? Дохлые?

— Ты страшишься того, что нарисовало твое усталое воображение, твои растрепанные переживаниями нервы уже загодя, заранее, боятся этой красочной чепухи, посылая сигнал о близкой опасности в мозг, требуя от него команд на соответствующее действие… А их, этих команд, нет! И нарастает напряжение, появляется скрытая истерия. Ты просто устала, девочка.

— От жизни?

— Скорее, от ее отсутствия.

— Тогда, может быть, отдохнем немного?

— Нельзя. Солнце уже садится. Нужно идти, а то в темноте ноги побьем.

— А вот темноты я уже не боюсь. Пошли.

Глава 54

Через четверть часа они уже сидели, прислонившись к громадному монолиту скалы. Вернее, это была даже не скала: похожий на каньон почти отвесный обрыв был расчерчен слоями тектонических пород, и человек знающий мог бы прочесть по ним историю земли легче, чем сказку по простой книге… От этого величественного могущества, так близкого к вечности, становилось не по себе. А море… Оно было куда ближе людям, чем подавляющие своей грозной монументальностью камни, оно было живым и понятным. Солнце уже купалось в нем, засыпая; в затухающем пламени заката море перекатывало играющие янтарным светом густо-малиновые волны на гладкие ложа камней и отступало назад, потемневшее, сонное, шурша захваченной с собою горстью земного праха… И так — из года в год, из века в век, всегда.

— Ты знаешь, я подумала… — тихо заговорила Аля. — Здесь, на юге, красиво. Вернее, нет, не то… Это завораживает. И еще — чувствуешь какой-то трепет… Берег, море, мерное чередование волн. И эти скалы… Смотришь, в простом камешке — окаменевшая раковинка… И жила она триста миллионов лет назад и триста миллионов зим, когда никого из людей не было вообще… Здесь красиво. И можно представить, как на этих берегах греки сражались с варварами, как конница скифов сшибалась в смертельной схватке с византийцами, и тела павших воинов лежали брошенными в степи, но очень скоро от них оставались лишь гладкие, выбеленные ветром костяки между темной зеленью горькой полыни и седыми кисточками ковылей…

А сейчас? Города серы и гнусны, там невозможно стать героем. Там невозможно даже погибнуть! Только — откинуться, скопытиться, сгинуть… Сгинуть, чтобы быть зарытым на громадном новом кладбище среди бесконечных бурых или занесенных снегом бугорков… Среди могил людей, которые… Знаешь, почему Наполеон не смог у нас воевать? Под небом Италии или Испании его храбрым солдатам было сладко геройствовать, как под взглядом красавицы, даже погибая!

Здесь… в России они просто дохли — от ран, голода, холодной и слякотной стужи, безымянной пули из темного бора… Французы выиграли и сражение, и войну, чтобы потом сгинуть попусту.

Аля сидела какое-то время молча, напряженно размышляя. Произнесла тихо:

— Наполеон потерял все: и корону, и империю, и жизнь. Все, кроме славы.

— Ты не права, девочка. Война уродлива. И никакая слава не сможет это уродство скрыть.

— Война — это уродство?

— Самое гнусное из тех, что я знаю. Она уродует душу.

— Тогда скорее… война это болезнь. Души, духа, сознания… А у нас давно — эпидемия войны. Кто-то от нее умирает. А кто-то, наверное, и выздоравливает.

— Любопытная мысль…

— Да ничего не любопытная, Влад! Это самая настоящая правда! Спроси у людей из следующего за военным поколения, за что же на самом деле сражались и умирали их отцы, и эти люди не найдут, что ответить! Одни будут повторять дежурные догмы, навязанные им пропагандой, другие — размышлять о какой-нибудь геополитике, но у всех в глазах будут лишь пустота и скука… А ведь были искренние порывы, идеалы, страсть, самопожертвование, все то, что так привлекает идущее за поколением воинов поколение обывателей… И это были войны мировые, значимые, те, в которых решались судьбы стран и народов… А сейчас? Их и называют стыдливо: не войны, а локальные военные конфликты… Локальные конфликты… А ведь у нас… у нас сейчас и не жизнь в стране, а один большой «локальный военный конфликт». Где за деньги одни двуногие убивают других двуногих… Хм… Локальный военный конфликт как способ существования человечества… Забавно?

— Угу. Но не смешно.

— Знаешь… Я тут подумала… Продажная смерть куда хуже продажной любви.

Пауза была на этот раз долгой. Солнце уже ушло, но его свет из-за горизонта, отраженный небом, красил море дивными, совершенно неземными красками… Море засыпало, меняя цвета, становилось то темно-сиреневым, то фиолетовым, лишь кое-где оставаясь расцвеченным оранжевыми и золотыми бликами.

— Аля… А кто тогда я? — нарушил затянувшееся молчание Маэстро.

— Не знаю.

— Твое «не знаю» звучит как приговор.

Девушка ничего не ответила. Возможно, она даже не расслышала слов Маэстро.

Она смотрела на закат. Небо пламенело, меняя цвета от густо-малинового до бледно-алого, пока не становилось сиренево-фиолетовым на востоке. Там зажигались звезды. Аля смотрела долго, будто находясь под неведомым гипнотическим воздействием; вряд ли она понимала, что недавнее затмение подсознательно испугало ее, как и все живое, пробудив мистические страхи о когда-то исчезавшем свете во время казни Спасителя, или страхи эсхатологические — конца света и Страшного суда… Девушка просто смотрела на заходящее солнце, не в силах оторвать взгляд.

— Жаль, что уход человека не столь прекрасен, как закат солнца… И нет в нем ничего от вечности… Наверное, мы очень провинились в этом мире, и нас наказывают, — произнесла Аля тихо и внятно. Потом наклонила голову, закрыла лицо ладонями. — Маэстро, мне страшно, мне очень-очень страшно… Словно я раньше жила в мире, покинула его и не вернусь назад уже никогда… То, что я говорю… порой мне кажется, что это какое-то сумасшествие… Мне вовсе не нужно говорить все это, мне не нужно даже думать над этим всем, мне нужно просто жить, и любить, и быть любимой, а вместо этого… Мне кажется порой, что по-настоящему я живу только в снах. Почему так?

Маэстро пожал плечами:

— Не знаю. А что все-таки тебе снилось? Что-то хорошее? — поспешил добавить он, увидев, что девушка уходит даже не в депрессию — в состояние сумеречной истерии. — Гигантский ящер, похожий на меня… А еще?.. В твоем сне ведь было что-то хорошее?

— Да. Откуда ты знаешь?

— Ты улыбалась, когда спала. Что тебе снилось?

— Сначала — юноша, этакий капитан Грей из книжки про алые паруса… Он предложил мне искупаться с ним… Но я не согласилась.

— Испугалась?

— Н-н-нет. Если правду — я была… поражена. Его совершенством. Это было как наваждение. Поэтому я и испугалась.

— Может быть, так и следовало?

— Может быть. Тем более, море было… плоское и ленивое, будто подсолнечное масло. И еще — было темно. Вернее, стало темно. Вернее… — Девушка задумалась, собрав чистый лоб морщинками:

— Нет, все не так было. Сначала мне снилось море. Но не такое, какое есть, а скользкое, как медуза. Потом снилось, что я уже проснулась, и свет померк. Ну а потом — вот этот вот капитан Грей…

Мне снилось, будто я уже проснулась, а он подошел и сел рядом.

— Приставал?

— Не-а. Молчал. А вообще… Как в песне; «Я сидела у берега моря и смотрела на старый причал… У причала какой-то мальчишка…» Но этот — не плакал. Просто присел рядом и перебирал раковины. Большие такие раковины, красивые, их еще к уху подносят, чтобы услышать море… У него они были в сетке, и он…

Аля замолчала, глядя в одну точку, потом произнесла скорбно и абсолютно серьезно;

— Беззаботности хочу. И беспечности. Притом — я все понимаю и про этот мир, и про войну… Но хочу беззаботности. И счастья. И даже не потому, заслужила я или нет;.. Счастье, как и любовь, вовсе не заслуга, а дар. Вот я и хочу, чтобы мне это подарили. Просто так.