Темное солнце - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Неферу, явно перепившей вина. Ноздри младенца затрепетали, веки поднялись. Увидев принцессу, он улыбнулся и раскинул ручки.

– Какое чудо! – глядя на того, кто принял ее и не осудил, прошептала принцесса.

К ней тихонько приблизилась Птахмерефитес и дрожащим голосом объявила:

– К тебе Сузер, принцесса.

Неферу вздрогнула, ее лицо исказилось. Глаза заметались в поисках выхода. Мгновение спустя она достала из колыбели ребенка, прижала его к себе и устроила его головку возле своей груди.

В комнату вошел Сузер. При исхудалом лице он умудрялся быть рыхлым, как если бы весь жир, которому следовало бы расположиться на щеках и подбородке, стек и скопился ниже, на уровне живота и бедер. Его физиономия хирела, тогда как тело благоденствовало. Обведенные бурыми кругами печальные глаза придавали брату Неферу тоскливый и суровый вид.

Он поздоровался с сестрой и неприязненно указал на меня:

– Это кто?

– Никто. Мой лекарь.

Я не прокомментировал эту выходку, которая растворила меня в обстановке комнаты. Сузер поднял брови:

– Неужто ты страдаешь, Неферу?

– Постоянно, ужасно.

– От чего?

Неферу изобразила полное изнеможение и смиренным тоном ответила:

– Пожалуйста, дозволь своей сестре ее маленькие тайны.

На лице Сузера мелькнула гримаса раздражения, он глянул в мою сторону и издевательски произнес:

– В любом случае, если мне захочется узнать, я допрошу вот этого.

После чего он уставился на младенца, чья мордашка была частично скрыта грудью Неферу.

– Как? Ты кормишь? А ведь не хотела.

– О, он так хотел этого… Я сжалилась над ним. Верно, Иохаведа?

Кормилица зарделась.

– Грудь у меня теперь отвратительная, – продолжала Неферу. – Уродливая! Впрочем, это не важно, в ближайшие годы ее будет видеть только Моисей.

Я начинал догадываться о третьей функции ребенка: ему предстояло быть защитой от Сузера. Благодаря малышу она сможет держать своего брата на расстоянии в надежде, что не вызовет у него ни малейшего влечения.

Тот недовольно скривился и поджал губы. Казалось, говорение требует от него усилия; и это впечатление еще подкреплял звук его хрипловатого голоса:

– Принцессы не обременяют себя кормлением грудью. Наша мать никогда не снисходила до такого. Ты чересчур потакаешь его капризам, Неферу.

Прежде всего эти слова означали: «Ты уступаешь капризам своего сына, а не своего брата».

– Он – все, что осталось у меня от отца, – вздохнула она.

– Нет, – возразил Сузер. – От нашего отца тебе остался я.

Из осторожности Неферу согласилась. Сузер поочередно внимательно оглядел малыша и его подложную мать.

– Какого цвета у него волосы? Рыжие?

– Да нет, это младенческий пушок, цвет еще изменится.

– Он на тебя не похож.

– Правда?

– На отца тоже.

– Я того же мнения. У Моисея уникальная внешность, исключительная. С самого своего появления на земле он осмелился быть самим собой. Он станет необыкновенным человеком.

Сбитый с толку воодушевлением Неферу, Сузер нахмурился.

– Надо достроить гробницу отца. Я повелел нашим генералам, чтобы они доставили нам побольше новых пленников для строительных работ. У нас есть семьдесят дней. Потом Дом Вечности выдаст нам мумию, и мы организуем грандиозное погребение.

Неферу кивнула. Сузер приблизился к ней, понюхал воздух и удивился:

– Странный запах…

Он вдыхал исходившие от Неферу винные пары. Она воскликнула:

– Не подходи! Моисей только что покакал.

Понюхав пеленки, она сделала вид, что проверяет, и скривилась от отвращения.

– Точно… Я им займусь.

– Тогда на что нужна кормилица? – ткнув пальцем в сторону Иохаведы, пробурчал Сузер.

Неферу повысила голос:

– Хватит, Сузер! Я ращу его по своему усмотрению, не вмешивайся. Если бы отец так со мной обращался, я бы уже была замужем за принцем Пунта! Кстати, я подумываю о том, чтобы удалиться в Аварис[56].

Сузер отлично уловил прозвучавшую в ее словах угрозу и, бормоча какие-то приличествующие ситуации слова, удалился.

Едва он ушел, Неферу, словно кипу белья, сунула Моисея Иохаведе и быстрым, но спотыкающимся шагом воротилась к себе.

– Может, дать тебе питье, способствующее сну? – предложил я.

Растянувшись на постели, Неферу зевнула.

– Да есть у меня твое питье!

Она ткнула пальцем в сторону кувшина, аккуратно установленного между валиками.

– Зачем ты призвала меня, Неферу?

– Я? Вовсе нет. Ты сам пришел осведомиться обо мне. Кстати, очень мило. И впредь не сомневайся, заглядывай. Не правда ли, Птахмерефитес, это приятно?

Птахмерефитес, которая провожала Сузера до выхода из покоев принцессы, засеменила к нам из глубины комнаты.

– Простите, принцесса, вы что-то спросили?

Неферу уже спала.

Я пересек Мемфис в обратном направлении, уже не прислушиваясь к разносившимся повсюду сплетням и слухам, которые отныне сосредоточились на пирамиде, расположенной на стороне заходящего солнца. Некоторые полагали, что она достроена, другие – что нет, но все сходились на том, что евреям придется нелегко.

Я вышел через южные ворота и приблизился к нашей хижине в зарослях тростника. В этот момент ни одно место не казалось мне прекраснее или дороже.

Когда я отворил дверь, ко мне с поднятым трубой хвостом, на быстрых лапках подбежала разъяренная Тии. Она замяукала и принялась прохаживаться у меня между ногами, но не терлась о них. Случилось что-то необычное.

Я окликнул Мерет. Тщетно. Должно быть, она вышла, подумал я. Раздраженная, что я не реагирую, Тии лихорадочно повторила свою пантомиму. Она топталась на бархатном коврике, нервно выдергивая из него свои сверкающие, как молнии, коготки.

Тут появился Пакен. Он был мертвенно-бледен.

– Мерет арестована.

– Как?!

– Люди Сузера забрали придворных танцовщиков и музыкантов, а также виночерпия, повара, пекаря и всех прислуживавших за столом и в опочивальнях.

– Что за вздор! Для чего?

– Для пирамиды!

– Прости, что?

– Сузер готовит погребение своего отца.

Я онемел. Пакен бросился ко мне, схватил за плечи и с силой потряс:

– Ты что, Ноам, не понимаешь? Они заточили Мерет, чтобы убить ее, мумифицировать, а затем поместить в гробницу фараона!

* * *

Сощурившись, я не сводил глаз с невозмутимо-голубого недвижного небосвода, по которому начинало спускаться солнце.

Через несколько часов свершится страшное. На закате слуги фараона один за другим будут задушены. Мерет простится с жизнью.

Так постановили Сузер и визирь Ипи. Как только фараон, просмоленный, набальзамированный и перетянутый полосами ткани, пустится в свое путешествие в потусторонний мир, ему потребуется его челядь: а посему очень важно как можно скорее убить и мумифицировать его окружение, чтобы по истечении семидесяти дней торжественное официальное шествие увело все это высшее общество в сердце пирамиды или в гробницы окрест нее.

В упор глядя на догорающее солнце, я ощущал, как мне жжет роговицу. Прервет ли светило свой путь? Что за нелепость! Оно с отвратительной неумолимостью продолжало скользить вниз.

Что делать? Смириться, как Пакен?