Новый мир. № 6, 2003 - Журнал «Новый мир»

«Вчера была панихида перед Успением на Святой Горе, были цветы, поминания и тишина, которая как-то особенно слышна из-за бесшумно падающего снега… И иней, иней всюду…» (Курбатов, 11 февраля 1976 г.).

«Внук наш Витенька хорошо растет, потрошит все, что может, от стен квартиры и до книг. Ну, Валя, бодрый будь! Что-то меня пугнуло твое последнее письмо. Поклон твоим домашним от меня, Ирины и всех наших. Я обнимаю тебя. Твой Виктор Петрович» (Астафьев, 2 декабря 1977 г.).

«Я сяду тихонько на кухне и выпью один, и серый день за окном не будет знать причины, но Вы неожиданно икнете за столом…» (Курбатов, 7 ноября 1978 г.).

«Главная моя забота, чтобы ты заработал хоть какие-то деньги…» (Астафьев, 24 января 1985 г.).

«Лето так и тянет, как мальчишку, на реку, в лес. Эх бы на Амыл али еще куда…» (Курбатов, 25 июня 1985 г.).

«Наши французов обули — 2:0 выиграли! И погода по-прежнему солнечна, суха…» (Астафьев, 12 октября 1986 г.).

«Веселые мужики поют на папертях кинотеатров: „Ох ты, Мишка Горбачев, ты снаружи как Хрущев, а внутри как Берия. Нет тебе доверия…“ Углан какой-то лет семнадцати таскает вечером под памятником Пушкину плакат „Долой ЦК — банду коррумпированных лжецов!“ и ищет мученического венца, но венцы то ли все разошлись, то ли их, как мыла, тоже не хватает…» (Курбатов, 27 января 1990 г.).

«Я в деревне, с Полей. У меня идет ремонт избы…» (Астафьев, 22 июня 1990 г.).

«Пока мама полгода гостила, был поспокойнее, посветлее душой, а вот уехала вчера, и опять душа заметалась, опять все из рук валится… Не сидится ей тут… — Чусовой снится, подружки у дома, могила отцова на Красном поселке…» (Курбатов, 11 марта 1991 г.).

«Очень тебя ждем по теплу оба с Марьей Семеновной. Право слово, назрела надобность встретиться и погутарить и на весну не чухонскую — нашу тебе посмотреть… Давай приезжай! В письме всего не скажешь, как бы длинно оно ни было. Обнимаем, целуем тебя по-чусовлянски — крепко и преданно. Я и Марья Семеновна» (Астафьев, 13 марта 1991 г.).

Многое в этой книге заставляет вспомнить «Зрячий посох», редкое в нашей литературе произведение. Ода дружеству писателя и критика, апология литературного братства. Поклон той критике, которая, собственно, не критика в обычном понимании, а опека таланта. И не только печатная, публичная, а домашняя, бытовая опека, которая никому не видима, но без которой даже сильный талант может не совладать с жизнью.

Та повесть об ушедшем старшем друге, критике Александре Николаевиче Макарове, писалась мучительно долго, а по выходе в свет осталась почти не замечена. Еще можно как-то понять читательское к ней равнодушие — вещь документальная, почти очерковая, да и размышления о творческой кухне, пусть даже самые взволнованные и честные, интересны далеко не всем. Но отчего-то и критика отреагировала на повесть вяло. Возможно, то молчание было ревнивым. Отчего это до небес вознесен Макаров?

В недавно вышедшем биографическом словаре «Русские писатели 20 века» (М., «Большая российская энциклопедия», 2000) в большой статье об Астафьеве повесть «Зрячий посох» вовсе не упоминается.

Но были люди, сумевшие по достоинству оценить астафьевский реквием еще до его публикации. И не случайно первым из них был Константин Симонов, однокурсник Александра Макарова по Литинституту. Незадолго до смерти он прочитал повесть в рукописи и написал (вернее — продиктовал секретарю, писать ему было уже тяжело) Астафьеву большое письмо: «Ваше повествование… обещает стать замечательной книгой, единственной в своем роде…»

И Виктор Петрович дорожил этой повестью, заботился о переизданиях — опять же в память о друге, а не оттого, что считал «Зрячий посох» таким уж шедевром.

«Помяни, но прежде всего тех, кого нет уже с нами и кто достоин наших добрых слез, светлых воспоминаний и неугасимой памяти». Это последние слова из повести.

Десять лет назад Виктор Петрович, прежде чем подарить мне книгу со «Зрячим посохом», вписал на титульный лист потерянный издателями эпиграф:

Непамятливых памятью не мучай,

А помнящим хоть час забвенья дай.

Алексей Прасолов.

И как счесть простым совпадением то, что именно в дни работы над «Зрячим посохом» Астафьев получил первые письма от молодого критика Вали Курбатова.

Отвечая Валентину (13 ноября 1974 г.) на нескольких страницах и с удивительной для первого письма душевной распахнутостью, Астафьев пишет: «Сейчас я уже очень устал. Много сделал за два месяца беспрерывной работы, но еще больше надо сделать, чтобы закончить повесть и приняться за трудные размышления о судьбе покойного критика А. Н. Макарова…»

Так непостижимым образом была заполнена пустота, образовавшаяся в жизни Астафьева с уходом Макарова. Судьба во второй раз подарила Виктору Петровичу редкого по созвучию собеседника — деликатного, умного, чуткого.

«Это судьба нами так распоряжается, Виктор Петрович. Вы были первым живым писателем, на которого я смотрел из темноты зала в девятой чусовской школе, и вот мне предлагают написать о Вас первую большую работу…» (Курбатов, 23 марта 1975 года).

Зрячий посох сам собой перешел в руки тридцатипятилетнего «псковского затворника», не по годам рассудительного, строгого и степенного в суждениях, с некой летописной важностью в слоге, иногда выглядевшей напускной.

Может показаться странным, что зрелый мастер, как тогда писали в газетах об Астафьеве, все еще нуждался в каком-то «посохе», а стало быть, в неком духовном руководстве. Виктор Петрович и партийное-то руководство, вездесущее и всесильное, уже в 70-е годы умудрялся как-то игнорировать. Да и в характере Виктора Петровича было бы с порога напомнить молодому критику, что яйца курицу не учат. Или что-нибудь покруче выдать земляку Марьи Семеновны по Чусовому. Но в жизни многое происходит вопреки обыденной логике.

Первое же замечание, которое высказал Курбатов по поводу «Пастуха и пастушки», встретило отповедь, но совершенно в обратном смысле: «У тебя голова хоть и 68-го размера, но и в нее может прийти простейшая мысль: а не обиделся ли В. П. на замечание? Повторяю тебе еще раз, что я работаю профессионально и отношусь к литературе как профессионал… Обижаются в литературе люди случайные, дамочки в брюках, которые не работают, а играют в литературу, и самолюбие у них впереди работы…» (29 октября 1975 г.).

В переписке писателя и критика на первом месте до последнего дня были человеческие отношения — уважительные даже в те моменты, когда возникал нешуточный спор. Порывистые и местами будто сплеча рубленные, письма Астафьева уравновешены вдумчивыми, а то и вразумляющими посланиями Курбатова. Оказывается, можно не соглашаться любя и критиковать сострадая.

«Вы начали так отчетливо клониться к ожесточению… душа осердилась…» Только человек, болевший сердцем за все, написанное Виктором Петровичем, мог высказаться столь прямодушно и проницательно. И было это еще в 1981 году (в письме от 3 июля), когда ожесточение только еле заметной тенью пробегало по страницам астафьевских книг. И главное-то в том письме — стремление уберечь, предупредить об опасности. Причем не через газету, что было бы логично для литературного критика, а только в личном письме.

Редкого старика можно представить мальчишкой. В Астафьеве этот мальчишка легко проглядывал. И, глядя на него, седого, иногда думалось: «Ну и набедовалась с ним бабушка Катя!» Не зря она строжилась: «Витька, учись хорошеньче — в десятники выйдешь або в учителя!» Бабушкины строгости хоть как-то направляли бунташный характер. Безоглядная искренность часто вызывала вокруг него борения и сражения. Он мог говорить и властям, и народу, а сгоряча — и ближним своим самые жесткие вещи. Неудержимость какая-то шла у него от сердца. И в этом прямодушии сквозило что-то отчаянное, он словно весь открывался — так в мальчишеской драке открывается заводила, отвлекая наседающих противников от более слабых своих товарищей: мол, давайте на меня, бейте, вот он я…

В интервью ему не всегда удавалось быть дипломатичным. Но вдогонку Виктор Петрович просил корреспондентов — без особой надежды, впрочем: «Не ссорьте меня с людьми…»

Так и меня, когда я хотел сослаться в одной статье на его мнение, он просил в письме (16 мая 1993 г.): «Конечно, был бы ты рядом, кое-что в материале почистили бы и поправили, а так попрошу тебя к фамилиям Гроссмана и прочим добавить: Василь Быков, Константин Воробьев, Иван Акулов, Юрий Гончаров, Евгений Носов, не ссорь меня с моими друзьями живыми и мертвыми…»

И вот, помня, как скор и горяч был Виктор Петрович в своих публичных «репликах», можно было ожидать, что в письмах-то уж он всем перцу подсыпает. Но читаешь «Крест бесконечный» и почти на каждой странице видишь, сколько непритворного участия, тревоги и заботы о собратьях писателях выказывает этот всегда ершистый на людях детдомовец. (Кстати, это слово Астафьев никогда не считал обидным: «Я иногда горжусь словом „детдомовец“, как гордились нашим братом и командиры на фронте…»)