Бессмертник - Белва Плейн

Пол вздохнул. Горестно, из самых глубин души.

— Надеюсь, он понимает, как ему повезло.

— Понимает. Он любит меня. И верит мне.

В камине постреливали потускневшие красные угли; из приемника лилась нежная мелодия.

— Пол, скажи, ну как можно так сильно и так по-разному любить двух таких разных мужчин? — с тоской и болью воскликнула Анна. — Может, я неправильно устроена?

— Ты же сама сказала: «По-разному». Вот и ответ. Ну, положи голову мне на плечо. Вот так…

Они просидели до темноты. Последние искры потонули в золе. Музыка, поднявшись к финалу до крещендо, смолкла.

— Я завтра еду назад, — тихо произнес Пол.

Она подняла голову, выпрямилась.

— Уже завтра? Но почему?

— «Королева Мери» отходит в полночь. Я ведь приехал, только чтобы повидать тебя. Теперь надо возвращаться.

— Повидать меня? И это единственная причина?

— Это не причина и не повод. Это необходимость. Я не мог иначе. — Встав, он протянул ей руки, поднял. — Пойдем, Анна. Моя Анна. Нам пора.

Сегодня был мой день.

Анна сидела одна в пустой квартире. Ни Джозеф, ни Айрис еще не вернулись домой.

Сегодня был день для меня. Я знаю, такие мысли — лишь попытка себя оправдать. Да, меня учили, что это дурно. И так оно и есть, в той мере, в какой дурен любой обман. Но мы живые, мы сотворены из плоти, и это было — неизбежно. Очень малым в себе мы управляем сами, очень малым.

Когда войдет Джозеф, дверь захлопнется с глухим стуком. Он снова кашляет. Того и гляди свалится с воспалением легких, третьим за этот год. Он перенапрягается, чересчур много работает; я твержу, чтобы поберег себя хоть немножко, что мне не надо никакого достатка за ту цену, которую он готов платить. Да разве его остановишь?

Айрис чрезмерно серьезная, пресная и неспокойная. Нет в ней того, чего все ждут от девушки: веселости и безмятежной наивности. Вот я была именно такая, вся в розовых мечтах. Возможно — просто глупая. Ну, да что рассуждать. Айрис не переделаешь.

В жизни случается всякое. Жизнь — это жизнь. А я — это я, и душа моя рвется надвое. Суждено ли мне снова увидеть Пола? Мне кажется, что да, но кто знает? Завтра ночью он уплывет за океан, навстречу тысячам опасностей. И будет ждать весточки, двух слов: «Я передумала». Я не передумаю, Пол. Ждать нечего.

Но сегодняшний день я не забуду. Тогда, в тот раз, я скребла себя в ванной, едва не сдирая кожу; сейчас я лелею твои прикосновения, их запах и вкус, ощущаю их каждой клеткой. В тот раз я была молода и признавала лишь черное и белое. Только черное и белое, и ничего между. Сейчас я знаю, что мир устроен иначе, хотя для Джозефа он по-прежнему черный или белый. Может, он прав? Но если даже и прав, от сегодняшнего дня я все равно не откажусь. Сегодня — мой день.

Я никому не причинила зла. И не причиню.

— Ох, Мори! — сказала она вслух. — Айрис, Джозеф…

В двери повернулся ключ, вошла Айрис.

— Ты все читаешь? Папа дома?

Как всегда, первый вопрос о папе.

— Нет, он будет поздно. — Анна встала, приблизилась к дочери. — Айрис, — проговорила она и, откинув прядь с ее лица, поцеловала в лоб.

— Мама, что ты? У нас беда?

— Нет-нет. Просто ты мне очень дорога. Ты — моя дорогая.

Айрис встревожилась и смутилась:

— Мама, но со мной все в порядке.

— С тобой ничего никогда не должно случиться. Слышишь, ничего!

— Ничего и не случится. Иди спать, мама. Возьми книжку и ложись. Ты скоро уснешь.

Сон. Сон — это спасение, если он придет, если захочет прийти. Ему ведь тоже не прикажешь. Приходит сон, а с ним и покой — если захотят. Мысли бегут, наскакивают друг на друга. Айрис, Джозеф, Мори. И Эрик. И Пол. Мысли вздымаются, как океанские валы, сталкиваются, опадают, вздымаются снова. И покой все не приходит. Не хочет.

26

Однажды душа снова шевельнулась, потребовала деятельности. Такое настроение Джозеф называл «приступом уборки». Анна принялась приводить в порядок шкафы и полки, залезла в ящики, куда никто не заглядывал в течение многих лет.

Нижний ящик стола, что стоит в прихожей, забит открытками от друзей, квитанциями, письмами, приглашениями на свадьбы. Вот эту фамилию она даже вспомнить не может — она из тех времен, когда малознакомые люди ходили друг к другу в гости и щедро угощались за чужой счет. Так, это можно выбросить, а вот пачка писем от Дана, из Мексики. Он пишет, что большинство населения — индейцы, что сохранились великолепные памятники их древней культуры и они до сих пор говорят на своих древних наречиях. Хорошо бы увидеть все это своими глазами, повидаться с Даном, но им это не по карману. А вот письма от Айрис, за 1929 год, когда они ездили в Европу. «Дорогие папочка и мамочка! Когда вы вернетесь?» А вот свадебная открытка от Эли, из Вены: «Сочетаются браком Элизабет Тереза и доктор Теодор Штерн». Острые готические буквы напоминают средневековые шпили Центральной Европы. Неужели эти письма, эта бумага, которой касались их руки, — единственный след канувших в бездну людей? Она провела пальцами по выпуклой готической вязи и вернула открытку обратно в ящик. Вот письмо от Мори из Йеля. Вынуть из конверта? Прочитать? Нет, как-нибудь в другой день. И она положила письмо в ящик, зная, что другой день — день, когда станет легче, — не наступит никогда.

После смерти Мори, в ту долгую, слякотную, грязную весну, когда солнце, казалось, никогда не явится на помощь и не согреет землю, когда пришли письма из Вены — она помнит, как они, уже вскрытые, белели на столе в столовой и кричали, обвиняли, проклинали, обжигая руки каждым словом, — так вот, в ту весну она, не находя себе места, металась по квартире, и ноги неизменно приводили ее в комнату Мори. Она заглядывала в каждый уголок, ища ответа. Почему? За что? Нашла спортивную тапочку, комментированное учебное издание «Юлия Цезаря» с именем Мори, выведенным яркими зелеными чернилами. Рядом красовался шарж: толстяк с трубкой во рту. Может, учитель, с которым читали Шекспира? Нашлось и смятое знамя: «За Бога, Отечество и Йель». И грамота от Красного Креста за успешный заплыв на сто ярдов кролем на спине. Или треджен-кролем? Что такое треджен? Все это нашлось, не нашелся только ответ. Она жаждала работы, тяжкой, изнурительной работы, жаждала таскать кирпичи или камни, чтобы сломать ногти в кровь, чтобы содрать кожу, чтобы упасть в изнеможении.

О Мори они больше не говорили. В день его рождения Джозеф не сказал ни слова. Возможно, забыл, у него вообще плохая память на даты, но, возможно, и помнил. Джозеф непредсказуем. Долгое время после смерти Мори ей казалось, что Джозефу легче, что вера придает ему силы. Она завидовала ему, когда он твердил, что мы должны возблагодарить Бога и в страдании нашем. И не только твердил, но, очевидно, и верил в это. «Так сказано в кадише, поминальной молитве, и недаром мы возносим ее Богу в дни смерти», — говорил он и принимался объяснять, серьезно и пространно, что надо молиться, дабы когда-нибудь нам дано будет узнать, за что мы страдаем. «У страданий, как у всего на свете, есть своя причина», — добавлял он. И не знай она, что он никакой не лицемер, а честнейший человек на свете, подняла бы его на смех.

Джозеф верил в грех и возмездие за грехи. Но в чем грех Мори, чем он заслужил такое наказание? И чем согрешил ребенок, лишившийся разом обоих родителей? Если б я верила в возмездие, давно бы уже потеряла рассудок. Потому что считала бы смерть сына возмездием за собственный грех.

За свою жизнь она прочитала слишком много о примитивных языческих религиях, слишком много Фрейда — об инстинктивном поиске фигуры отца, — точнее, не Фрейда, а статей о его теориях. Все это не могло не поколебать веру, которая жила в ней с детства. Сейчас она не могла бы, положа руку на сердце, сказать: «Да, я верю» — как не могла пока сказать: «Нет, я не верю». Скорее всего, она хотела верить, и это иногда получалось, но ни в какое сравнение с глубокой и неподдельной верой Джозефа это чувство, конечно, не шло.

И все же сколько страданий он скрывал и, возможно, скрывает от нее и теперь? Однажды ночью, спустя несколько недель или месяцев после того февраля, она лежала, глядя на белесый прямоугольник неба в окне — живя так высоко, они лишены даже утешительного трепета листвы, — лежала и вспоминала деревья своего детства, когда сразу за окном чердака шелестели летом теплые, пыльные листья, а осенью и зимой ветки стучались и царапались в окна. А здесь, в городе, ты словно подвешен между землей и холодным необъятным небом. После смерти Мори она стала замечать многое, о чем раньше и не думала. Но когда лежишь ночь без сна, в голове проносится столько мыслей и обрывков мыслей — даже удивительно. Так она лежала и вдруг почувствовала что-то странное. Движение? Звук? И тут же поняла, что постель дрожит от сдерживаемых рыданий. Она протянула руку и коснулась мокрого от слез лица Джозефа. Она ничего не сказала, только обняла его молча. Он тоже молчал.