Бросая вызов - Юлий Медведев

…Михаил Иванович уже не искал продолжения своей изобретательской деятельности. Не вера была утрачена, но энтузиазм. Изобретение — высшая точка его жизни — больше не рождало надежд, как слишком отдаленная, недосягаемая звезда, свет которой, возможно, призрачен. Циферов производил какие-то действия, чтоб поддержать видимость продолжающейся борьбы, выполняя долг перед своим былым воодушевлением. У него появились дела поважней — признак предсмертный для изобретательства. Упрямство же и благодарную верность былой удаче он просто унаследовал. Отец Михаила Ивановича, строгальщик по металлу на крупном заводе под Екатеринославом, был привязчив к делу. Рабочие старой закваски достигали мастерства, нося в себе эту привязчивость.

…Светлана принесла чай и снова живым уютным покоем расположилась неторопливо колдовать с клубками ниток. А Циферов, черноволосый, черноглазый, подбористый, как цыган, говорил и прохаживался, доставал и убирал бумаги, его белая рубашка вспыхивала и затухала, как береговой прожектор, рыщущий в темноте. То и дело у него срывалось: «Эх, смутили вы мои покой!»

Незваный гость из редакции был в своем роде проверкой готовности. Циферову ведомо, что значит это состояние. Временами и напоминали, чтоб не забыл. В гардеробе всегда стоял чемоданчик с парой белья, бритвенным прибором и другими предметами первой необходимости. Звонили ночью, в самые неудобные часы, когда такси не сыщешь, частник спит, а ты добирайся, хоть пехом, но только в срок!

Визитер был поводом, которого здесь давно ждали. С возбуждением окунулся Циферов вновь в записи, расчеты, раскрыл папку изобретательского делопроизводства — непременную, как бортовой журнал на корабле, как история болезни в поликлинике, но еще и предмет гордости, не совсем нормальной и непонятной другим людям.

Нося на плечах послевоенные погоны, Михаил Иванович в 1947 году сел за парту. Изучали опыт минувшей войны. Циферов взял тему «водоснабжение войск». Надо было найти способ быстро доставлять воду подразделениям, ушедшим за сотни километров от ближайших доступных источников. Опыт боевых операций в районе Халхин-Гола и других местах учил, что доставка может затруднить планируемые действия.

Быстро… Но нет инструмента, нет машины, чтобы отрыть колодец в течение минут. Да и сам облик землеройной техники — взгляните на нее! Гражданская тучность, неспортивность. Нет, ничего нет даже приблизительно пригодного.

Проблески внутреннего бытия

С незапамятных времен до времен недавних, если и не поныне, наука смотрит на технику свысока. Корни этого высокомерия уходят к древней Элладе, а может, к астрологам еще древнейшего Египта. Но уж Платон точно был сноб. Его не грех считать даже идеологом научного снобизма. Ревнитель чистых идей, он требовал не путать, не равнять высокое с низким, то есть духовно-идеальное с реально-материальным. Этот аристократ духа считал, например, низким прибегать в геометрии к чему-либо кроме циркуля и линейки, потому что явится соблазн использовать линии помимо прямой и окружности, а это «разрушает благо геометрии, так как… она уходит от бестелесных и умопостигаемых вещей к чувственным и пользуется телами, нуждающимися в применении орудий пошлого ремесла».

И позднее, в Новое время, истинные ученые склонны были взирать на изобретателя свысока. Даже Фарадей, чьи эксперименты так много дали промышленности, предпочитал, чтоб его называли естествоиспытателем, натурфилософом. Ему импонировала причастность к благородным безотносительным истинам, а не к коммерческим применениям преходящих ценностей. В изобретении, стоит к нему приглядеться, сквозит ограниченность автора, — тонко намекал Максвелл, воспользовавшись подходящим поводом — изобретением телефона.

Когда около двух лет назад пришла новость из-за океана, что изобретен метод передачи артикуляций звуков человеческого голоса с помощью электричества так, чтобы быть услышанным за сотни миль от говорящего, — он сделал паузу, оглядел аудиторию и продолжал, — те из нас, кто имел основание верить, что это правда, я в том числе, начал упражнять свое воображение, рисуя триумф конструкторского искусства — нечто, превосходящее передатчик сэра Вильяма Томсона в тонкости и сложности, поскольку тот выше обычного звонка. Когда же, наконец, этот маленький инструмент появился как он есть, из частей, каждая из которых знакома нам, и посильный каждому любителю, разочарование его жалким видом было только частично уменьшено тем, что он действительно мог говорить… Так вот, этот профессор Александр Белл, изобретатель телефона, — не электрик, который открыл, как сделать тонкую пластинку говорящей; он говорящий, который для удовлетворения своих нужд сделался электриком.

…Наука лучше техники, потому что, как говорил Сервантес, дорога всегда лучше гостиницы, а счастливое путешествие, как говорил другой, не помню точно кто, но тоже великий писатель, лучше счастливого прибытия. И так далее.

Среди древних заветов познания был и «познай самого себя». Наука сама занималась этим, а также, ворча для приличия, допускала посторонних, именуемых философами, трактовать свои внутренние вопросы. Техника же, в зуде забот, как Марфа, которой недосуг слушать вместе с Марией Христа (она спешит его накормить), — косноязычная, чумазая, собой не интересовалась, трактователи ее были не настоящие — доморощенные, умственных слов не знали.

Но «темпора мутантур» (времена меняются), и с ними философы «мутантур», причем до такой степени, что однажды, в настроении, было сказано о техническом мышлении: «А знаете, в этом что-то есть». Стоит одному сказать, а уж со всех сторон: «Как же, конечно, вот новость открыл… да еще Кант в свое время…»

И правда, Кант, судивший обо всем основательно, заявил: «…изобрести что-то — это совсем не то, что открыть; ведь то, что открывают, предполагается уже существующим до этого открытия, только оно еще не было известно, например Америка до Колумба; но то, что изобретают, например порох, не было никому известно до мастера, который это сделал».

В кантовой постановке вопрос, кто лучше (умелей и умней) — естественники или неестественники, осложняется.

Философ не мельчит тему — в этом его сила. Он, что бы ни рассматривал, подыскивает всеохватную точку зрения. Пусть оттуда предмет видится несколько размыто, зато картина в целом (концепция) обретает авторитетность.

Философия технического знания большей частью варьирует старый тезис: «Наука стремится понять, техника — сделать». Но честолюбивые авторы возвышаются до рассмотрения самой души техники. Да, говорят они, это правда, что задачник техники составлен из потребностей общества. Правда и то, что техническая деятельность возможна только в гармонии с законами природы. Но это тривиальная сторона дела. А сеть особая. Цель может возникнуть и без какой-либо внешней осознаваемой потребности. Изобретение… Оно может и освободить от оков естественных законов! Эти оковы всегда тяготили род людской. Он, сколько себя помнит, мечтал, например, летать. Так что же, самолет и во времена Икара был внешней осознанной потребностью общества? А тем не менее мечта эта натолкнула на многие изобретения.

То-то. Сущность техники интимна. Это внутренняя работа изобретателя. Работа… Но решающий ее этап безотчетный. Грезы наяву и в забытьи. Где-нибудь под утро мозг «выболтает сдуру то, что впотьмах чудотворя, наворожит ему заря». О, эти светлячки обманного света… Эти изматывающие, будоражные ощущения близости Идеи… Невидимая, она рядом. Она ждет. Процесс изобретательства есть как бы путешествие к предустановленному решению… В предустановленный мир… В нем пребывали Идеи Механизмов, Деталей, Машин. Готовая к беспримерному труду Идея Рычага… Ростовщическая Душа Часового Механизма… Крепеж, Душа которого алчет раскрепощения…

Сущность техники трепетна и драматична.

Какая симфония!

Увы, увы — всего лишь оркестровка темы Метерлинка, в чьей «Синей птице» действуют Душа Сахара, Душа Молока, Душа Света, Душа Воды и другие предустановленные идеи, впрочем, перенесенные из более ранних источников — Платона и дальше, в общем, бродячий философский сюжет вроде легенды о Фаусте. Но представления о проблеске внутреннего бытия прекрасны, как прекрасна и заманчива Мысль о том, что во всяком произведении зашифрован портрет его автора! Н. Ф. Федорова, самобытного русского мыслителя, проведшего жизнь в фондах Румянцевской библиотеки и пропитавшегося книжным духом, она искушала настолько, что он настаивал на возможности и необходимости воскрешать покойников: личности — по оставленному духовному наследию (письмам, дневникам и прочему), а лица — по фотографиям, портретам. Апологет всесилия науки, он ничуть не сомневался в реальности этой высоконравственной задачи, если ученые будут меньше печься о «так называемом прогрессе», служащем, как он считал, удовлетворению потребительских прихотей жен, а займутся подлинными нуждами человечества.