Невозможность путешествий - Дмитрий Бавильский

Наконец, чувство это парализует жизнь Курска, небольшого мещанского городка, «особенно тихого и скучного…», по всей видимости, противопоставленного энтузиазму горения строек, сборищ и народных гуляний, где толпы лишены индивидуальности.

«Отдельных танцоров трудно различить, видишь, как пред тобой колеблется ряд красивых лиц, видишь их улыбки, блеск глаз, кажется, что вот их стало больше, а в следующую минуту — меньше; индивидуальные черты каждого отдельного лица почти неуловимы, и все время с вами говорит, улыбается вам как будто одно лицо, — лицо фантастического существа, внутренняя жизнь которого невыразимо богата…»

Ключевое слово здесь — «невыразима», ибо нефть, действительно, имеет возможности наркотического расширения, порождая, скажем, вот такие пассажи, записанные по следам путешествия в Армению:

«Одежды в этом «танце» излишни и, должно быть, стесняют одежду танцоров, которых можно назвать бесстыдниками, хотя, конечно, в природе есть существа еще более бесстыдные, например: мухи, петухи и куры, козлы, собачки»

Мне уже приходилось обращать внимание, что описание произведений искусства (или же размышления о их природе), время от времени возникающее в путевых заметках (особенно если без всякой логики и смысла), при определенном угле зрения можно воспринимать как автокомментарий к самому тексту.

В том, как Мамин-Сибиряк описывает скульптурную фигуру уральского рабочего или в том, как Глеб Успенский объясняет манеру «правдивейшего живописца» главное — метаконстатация собственной творческой манеры и описательной стратегии, положенной в основу этого конкретного текста.

Разумеется, для Горького таким пунктумом явилось изображение вождя пролетариата: «Очень красиво построена мощная силовая станция ЗАГЭС с ее монументом В.И. Ленину на скале среди Куры. Впервые человек в пиджаке, отлитый из бронзы, действительно монументален и заставляет забыть о классической традиции скульптуры. Художник очень удачно, на мой взгляд, воспроизвел знакомый властный жест руки Ильича, — жест, которым он, Ленин, указывает на бешеную силу течения Куры…»

«Путешествие с двумя детьми» Э. Гибера

Книга, заявленная как марокканский травелог, делится на две равные части; причем первая приходится на подготовку путешествия и виртуальное его переживание-проживание.

Она, кстати, написана более общо, без важных описательных заусенец и крючочков, удающихся Гиберу лучше всего, когда одна проходная фраза (или у Гибера все важно?) откидывает тебя на пару минут в сторону (как в прошлое или как в горячий песок), хотя точно так же разделена верстовыми столбиками дней на отдельные главы дневника.

Приятель Б., которого Гибер не называет, точно так же, как Лоллобриджиду или Фуко, но который оказывается известным фотографом Бернаром Фоконом, помимо прочего ценным для истории искусства использованием манекенов, разыгрывающих в его работах многофигурные сценки (так вот, оказывается, откуда у Эрве Гибера кукольный лейтмотив! Вот так готов все про себя, между делом, в жанра самодоноса выболтать), позвал в путешествие вместе с двумя детьми. То есть путешествуют двое на двое, мальчик и еще один мальчик vs двое взрослых дядь.

Воображение у Гибера разыгрывается настолько, что, решив упорядочить видения (в основном, плотско-страдательные, превращающие его внутреннее пространство в какую-то перманентно совершаемую мистерию со страстями по святому Себастьяну, в роли которого, разумеется, выступает сам Гибер), он начинает их записывать как чреду бредовых (или близких к этому состояний), весьма цепко переданных фантазмов, хотя и не таких качественно четких, как описание реальной работы органов чувств.

Именно разворот в сторону реальности автоматически (на автомате) меняет тональность письма.

«Я засыпаю, превознося удовольствия, которые вызывают во мне ресницы жирафа…»

Еще раз вернемся в исходную точку текста: самое важное здесь не педофелийка, о которой чуть ниже, но умозрение, опережающее постоянно приближающееся событие, которое, наконец, состоялось — и было не столь ярким, как представлялось раньше.

Хотя Гибер не делает из этой разницы между тем, что мнилось и тем, что вышло в реальности, никаких выводов или, тем паче, морали — он вообще весь какой-то безнадежно безоценочный (еще бы он расставлял акценты внутри книги про путешествие с неполовозрелыми проститутами!), он просто отстраненно рассказывает, что видит. Точно описывает ряд фотографий или слайдов. Точно все это не с ним.

Важно, что Гибер лишает имени не только своего взрослого приятеля (в повествовании он так и обозначается — взрослый, тогда как мальчики величаются детьми), но и действительно анонимных ребятишек, личности которых менее важны, чем их тела, точнее, анатомические подробности их тел, вызывающе привлекательных, плещущихся в бассейне или играющих в подростковые игры.

Детей двое. Так как взрослый Б. был инициатором поездки и оплачивал поездку детей в Африку, он и взял себе мальчика, которого Гибер называет то красивым, то привлекательным.

Или милым.

Или очаровательным.

Второй малец попал в поездку нагрузкой к очаровашке, навязавшему спонсору своего некрасивого друга.

Отказался ехать без него (поскольку друг милый из тинейджерского профсоюза куда во всех смыслах ближе любого даже самого богатого и любвеобильного дядьки)… поэтому, собственно, и возник в этой странной компании двадцатишестилетний Гибер, грезящий наяву и с открытыми глазами рядом с человечком, обозначенным как злой и уродливый (ближе к финалу он превращается в невинного).

Дети и поездка описываются как данность (да и кто он такой, чтобы раздавать оценки действиям, своим или чужим), как некий, стихийно сложившийся контекст, тогда как подтекст убран с поверхности дневника и как бы даже и не подозревается. Двое взрослых и двое детей, со стороны похожие на семью, на братьев или на гомосексуальную семью вместе со своими единоутробными воспитанниками, вместе ездят по стране, развлекаясь заурядными туристическими аттракционами, переезжают из отеля в отель (нарочитая или же нет отсылка к «Лолите»?)…

…тем более что ни похоти, ни одержимости в этих связях и связках нет, она практически отсутствует, подмененная меланхолией и общей североафриканской негой, расслабленностью (кто не был, тот будет, кто был — не забудет), мол, если хочешь, будешь любовником, а не хочешь — будешь братом мне названым.

Раскольниковская дрожь (осуществится намерение или нет) отсутствует напрочь, подмененная сытой самоуверенностью (если нет, то и не очень-то и хотелось; что воля, что неволя — все равно).

И даже если куст встает, особенно рябина, то тоже неважно; да и откуда, простите мне полуцитату, в Африке может взяться рябина?!

Этот зазор между непроговариваемой «правдой жизни» (купили богатые дядьки двух непотасканных потаскух) и необязательностью выдернутых из реальности деталей (коль все описать и передать в дневнике невозможно) составляет главное драматургическое свойство текста, во всем прочем лишенного разворачивания и развития. Как это обычно у Гибера принято, вся его проза автобиографична и именно поэтому (или в том числе поэтому) лишена как начала, так и финала. Просто куски жизни (и из жизни), отвалившиеся подобно чешуйкам кожи. Просто описания, лишенные какой бы то ни было морали (итоговой или нравоописательной).

Уже немного зная манеру Гибера, понимаешь, что выдумывать он не такой уж и особенный мастер; скорее всего, им описывается только то, что было. Хотя после затянувшегося вступления я никак не мог отделаться от ощущения, что и вторая, собственно африканская, часть достроена им все из того же вещества, что и наши сны.

Так, кстати, даже проще справиться с очередным выпуском в книжной серии «Сосуд беззаконий», призывающей к имморальности восприятия окружающей действительности. Но нет, тест на текст показывает, что я недостаточно продвинут («ночью запрещено купаться, можно заполучить лунный удар, который болезненнее, чем солнечный…») и педофилия может быть мне интересной только как метафора взаимоотношений с действительностью и фантазмами.

С их переходом друг в друга.

И тогда очень просто понять, отчего никто в этом тексте не имеет имен собственных (один раз упомянутые почти в финале Алексис и Венсан не считаются, так как Гибер делает это демонстративно, почти ритуально), а один из мальчиков уродлив и некрасив, тогда как другой такой милый и бесконечно привлекательный.

Тем более что «взрослые красивее детей», ведь зрелая красота кажется рассказчику более подлинной.