Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

«Ничего, вы, господа, вороваты да мы урываты.» — с не­которым профессиональным самодовольством усмехался Судейкин. Что означает «урываты», он объяснить не мог, но так говорил его первый командир в кадетском корпусе, а ко­мандира он благодарно помнил всегда.

В общем-то, капитана радовало появление в Киеве сто­личных революционеров. Да еще таких, первономерных. Это означало, что дела «Народной Воли» совсем плохи. Забегали, засуетились социалисты. В Питере их обложили, сюда за динамитом приехали. Да еще таких тузов послали. А мы их и прижмем.

Судейкин не спешил. Он уже нащупывал новую тактику: заарестовывать злоумышленников не сразу, а отпустить по­водок, пускай себе побродят-покружат, раскроют всю подпольную сеть. И уж тогда накрыть целиком шайку-лей­ку. Капитан наслаждался своим положением наблюдателя. Он даже не доложил пока начальнику Киевского губернско­го жандармского управления полковнику Новицкому: вот завершит дело, тогда и расскажет. И правильно сделал. По­тому что.

Потому что однажды в очередной раз поднявшись на ко­локольню, Георгий Порфирьевич никого не обнаружил в зна­комом до мелочей дворе на Боровичевом току. Он протирал стекла платком, вращал колесики дальномеров, несколько раз даже встряхнул бинокль — все напрасно. Тишина. Тер­рористы словно растворились в предвесеннем мареве.

Была еще надежда на филеров, особенно на филера по кличке Ерш — уж он-то службу секретную знает, не упустит гостей.

Но зря капитан могучей рукой рвал манишку у перепу­ганного Ерша. Агент и сам ничего не понимал. Бормотал, борясь с икотой:

— Ваше скородие. Ик! От самого спуску вели. Ик.

— Недоумки! И куда привели?

— С Театральной. Ик! Свернули на Фундуклеевскую. И. Ик! Пропали, аки химеры бесчинные... Только вот и нашли.

Ерш протянул смятую бумажку. Это была какая-то схема, но какая — капитан сразу не разобрал. Уже потом, в Петер­бурге, отлавливая последних народовольцев, допрашивая, играя с цепляющимися за жизнь мальчишками, Судейкин узнал про схему сквозных дворов и зданий, знаменитую схе­му конспиратора Дворника: 305 дворов в столице, 278 в Мос­кве. И еще была одна — киевская: 134 дома, через которые можно ускользнуть от слежки. И тут успел Михайлов.

Хорошо, что капитан не доложил о своем сидении на коло­кольне полковнику Новицкому. Вот вышел бы конфуз. К тому же полковник на днях говорил о талантливом сыщике военному прокурору генералу Стрельникову, человеку влия­тельному, вхожему к Государю. Протекция такого чина мог­ла обеспечить успешную карьеру в Петербурге. А Судейкин рвался туда. Тесновато было в Киеве. Мелкая сволочь лезла в силки. В столице бы он развернулся. И насчет народоволь- цев-крамольников имелись кое-какие замыслы.

«Спасибо-Саша-спасибо-Саша.» — стучали колеса. Заг­римированные до неузнаваемости, в купе спали Тигрыч и Техник. Спали вполглаза: и во сне боялись, чтобы не отклеи­лась борода.

А в Петербурге — новый удар: схватили Желябова. Не ус­пел как следует подтолкнуть историю, которая движется слишком уж медленно. Не успел поехать в Самарскую гу­бернию, чтобы поднять крестьянский бунт. И Царя не успел взорвать.

Властного любовника Перовской арестовали вместе с чле­ном Исполкома Михаилом Тригони в меблированных ком­натах госпожи Мессюро.

Соня точно обезумела. Ее словно бы напоили отваром дурма­нящей бешеницы. В мстительной тоске по Андрею она мета­лась по городу, все делая не так, но в то же время попадая в точку, бледным лунатиком проходила невредимо по самым опасным местам, рискую погибнуть, но снова и снова — не погибала. Такой свою бывшую невесту Тигрыч никогда не видел.

Из Сониной сумочки, когда она ее открывала, кисло пах­ло черным динамитом. К утру 1 марта в подпольной мастерс­кой Кибальчич с помощниками изготовили четыре метатель­ных снаряда, два из которых Перовская тут же отнесла на Тележную.

«Нынче. Да, нынче он умрет! Непременно. Надо спе­шить.» — шептала она потрескавшимися губами; каран­даш ломался в ее дрожащих руках, все это видели, но ничего сделать не могли: Соня, разрывая бумагу, чертила план на оборотной стороне конверта (вчера пришло письмо от мамы, милой мамы.) — дабы юным бомбистам было ясно, где сто­ять, откуда ждать сигнала, когда швырнуть сверток с грему­чим студнем, из которого убийственные шарики разлетятся до двадцати сажень.

Метальщики выглядели взъерошенными птенцами, попав­шими в силки. И сердце у Тигрыча сжалось. Строки из заве­щания Дворника вспыхнули в ставшей цепкой памяти: «За­вещаю вам, братья, не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть. Дайте окрепнуть их характерам.» Почти крикнул об этом Перовской, перекрывая гул взволнованных голосов. Та повернула к нему серое лицо, упрямо и недобро усмехнулась.

Он понял, что все пропало. Что дни «Народной Воли», ко­торую с такой любовью выпестовал Дворник, сочтены. И то, о чем они договорились с Михайловым, с Желябовым и, ка­жется, во многом сошлись (с таким трудом!), — все рассыпа­лось на глазах, летело в геленджикскую пропасть.

По плану Перовской, дело решит взрыв на Малой Садо­вой, под которой из сырной лавки Кобозевых (Юра Богдано­вич и Аня Якимова) еще в феврале сделан подкоп, заложено два пуда динамита. Чаще всего по воскресеньям Царь проез­жает именно здесь. Если же он вдруг изменит маршрут, то на Екатерининском его встретят метальщики со снарядами; это ведь еще Катюша заметила (или — Соня?), что на повороте от Михайловского театра на набережную канала кучер за­держивает лошадей, и карета едет почти шагом. Лучшего ме­ста для подрыва не найти.

Мину под мостовой вели самые сильные — Желябов, Ко- лодкевич, Баранников (Савка), Фроленко, Исаев, Саблин, Суханов и Дегаев. Лучше других действовал буравом отстав­ной штабс-капитан кронштадтской артиллерии Сергей Де­гаев, коренастый, с тяжелым подбородком, насупленно-уп- рямый в душной подземной работе. Тигрычу он казался доб­рым малым, вполне надежным партийцем, пусть и недавно примкнувшим к «Народной Воле». Веселила чрезмерная во­сторженность, с которой Дегаев относился к ним, революци­онным авторитетам. Лев долго хохотал над случайно услы­шанным признанием штабс-капитана: «Видите ли, Фролен­ко, я бы счел за счастье поцеловать Тихомирова.»

Тигрычу приходилось бывать в хлебосольном доме Дегаевых. Мать Сергея была дочерью известного писателя Полевого, зна­ла языки, много читала, грезила литературно-политическим салоном, и, в конце концов, устроила у себя нечто подобное.

— Надеюсь, вы понимаете, — доверительно шептала Ната­лья Николаевна жующему пирожное Тихомирову, — что дети мои — исключительные личности. И все станут знаменитос­тями. Непременно! Посмотрите на Наташу. Мы ждем боль­ших успехов от ее артистических выступлений. А еще. — пухлые губы мадам Дегаевой и вовсе приблизились, защеко­тали ухо. — Я открою вам тайну: в нее безумно влюблен вели­кий революционер Петр Лавров. Брошюру «Социализм и борьба за существование» он посвятил ей. Да-да! Я вам дове­ряю. Об этом никто не должен знать.

Удивленные глаза Тигрыча крутились еще быстрее, пиро­жное предательски норовило соскользнуть на пиджак; На­таша, манерничая и подвывая, читала написанную белым стихом драму собственного сочинения (что-то про револю­цию, про Робеспьера, Марата и Дантона), и Лев с нетерпе­нием ждал, когда же, наконец, появится бесстрашная Шар­лотта Кордэ и заколет отмокающего в ванне Марата. Поче­му-то верилось: сразу наступит тишина и можно будет по­просить еще чаю.

— Ах, какую сенсацию вызвали в театре Наташа и Лиза! — продолжала мадам Дегаева. — К слову, Лиза — блестящая пиа­нистка. Вообразите, Лев, мои девочки появились в ложе—одна в белом, другая — вся в черном. А сыновья. Уверена: и Сере­жа, и младший Володя сделают себе карьеры на революци­онном поприще. Это ведь так романтично, правда?

Долго думать о штабс-капитане Дегаеве сегодня Тигрыч не мог. Вставало над Невой, похрустывало ледком, звенело редкими конками Прощеное воскресенье 1881-го.

— Прости, Соня. — сорвалось вдруг с губ. Она не рас­слышала, недоуменно вздернула плечики, заторопила Фро­ленко: пора, мол, в сырную лавку, сигнала ждать. Тот не спе­шил, пил красное вино, закусывая колбасой, кусками раз­ложенной на синей сахарной бумаге.

— Успею. Я должен быть в полном обладании сил, — спо­койно улыбнулся Николай, словно это не ему предстояло сом­кнуть в подвале провода и, возможно, погибнуть от взрыва на Малой Садовой. Но с Царем погибнуть, только с ним — это другое, совсем другое.

Тигрыч шел по Вознесенскому проспекту, обдуваемый тя­желым промозглым ветром. Одно радовало его: отправил Катюшу с дочкой в Орел, к родителям жены. К тому же Катя снова была беременна, на втором лунном месяце. Не нужно ей этого видеть.

Он же каким-то странным, непостижимым зрением видел все; видел напряженными, несущимися по кругу тревожны­ми глазами даже то, что в обычные дни навсегда ускользнуло бы от его цепляющегося за подробности взора.