Квартет Розендорфа - Натан Шахам

Мой друг Вальтер Беньямин полагает, что каждый писатель по натуре коллекционер (этот счастливчик владеет французским и потому избавлен от необходимости искать убежища в языке, которого не понимает). Я не могу представить себе другой страсти, которую было бы столь же невозможно удовлетворить, как эту. Современный еврей вообще не может ей отдаться, если только ему не безразлично, что собранная им коллекция достанется его гонителям в ту минуту, когда он будет вынужден бежать. Готов сознаться, что и записывание идей на обрывках бумаги — тоже погоня за прочными вещами. Мы не бросаем даже глупейшей мысли, — может, из нее когда-нибудь выйдет толк.

Писатель — единственный человек, который не тратит время понапрасну, внимательно слушая болтовню круглого дурака, — таким образом он узнает, как работают шестеренки мозга, если в их движении что-то разладилось. Бессмысленное событие, желающее, чтобы о нем не забыли, должно совершиться на глазах писателя. Тогда у него будет шанс остаться в анналах. Умный человек поостережется дружить с писателями. Они до поры до времени все держат в памяти. Как мешок с тряпками у экономной домохозяйки, которая никогда не выбросит одежки, — ведь мода может возвратиться. Таков и мозг писателя. Комод его ломится от вышедших из употребления шаблонных выражений, возвышенных оборотов, утративших всякий смысл, от в бозе почивших комических положений и ложных пророчеств, дожидающихся своего срока.

Я легко расстаюсь с вещами. Не сокрушаясь, продал я за бесценок своим скупым соседям все семейное добро, доставшееся мне в наследство: тяжелую мебель, вобравшую в себя воспоминания трех поколений, старинный хрусталь, сувениры, портреты предков, позировавших художнику с сознанием собственного достоинства и святости момента, даже ордена, полученные за храбрость (два из двадцати пяти тысяч железных крестов, коих были удостоены евреи в мировую войну, висели у нас над камином — воспоминание о двух моих братьях-патриотах).

Я не оплакивал ничего, кроме книг, с которыми был вынужден распроститься. Десять тысяч книг, древних и новых, украшали семейные книжные шкафы — от стены до стены, от пола до потолка — в нашем старом доме. Невосполнимая потеря. Никогда не будет в моем распоряжении сокровищ знания, подобных тем, что были собраны одной еврейской семьей.

Нацистам не надо было разглядывать мой нос или член, чтобы убедиться, что я еврей. Достаточно было поглядеть, с какой лаской кладу я руку на новую книгу, с каким благоговением подклеиваю разорванную страницу в непристойной книжке трехсотлетней давности.

А теперь я живу в доме, где всего две сотни книг. Да и то половина из них на иврите.

В Иерусалиме, в Рехавии[83] живет немецкий еврей, владеющий настоящей библиотекой. Мне надо ехать два часа на бронемашине в сопровождении вооруженного конвоя, чтобы заглянуть в книгу, которую в родительском доме на Фридрихсштрассе я вытащил бы из книжного шкафа с закрытыми глазами.

Безо всякой радости перечел первые страницы. К сожалению, я нахожу здесь до смерти надоевшую жалость к самому себе. Попытка придать этим излияниям форму размышлений над неким историческим фактом не удалась. Они грешат преувеличениями и неблагодарностью.

Глупо не замечать удачи, выпавшей на мою долю благодаря X. И характер ее намечен нечетко. Нечто непостижимое произошло в ней за время пути с родины на Землю обетованную. В годы ученья она обрекла себя на добровольное изгнание в Берлин, дабы обменять ценности материальные, которых ей с избытком хватало в родительском доме, на ценности духовные, кои надеялась отыскать в «Кафе де вестенс». Именно там, в обществе пары эгоистичных выродков и просто мелких воришек, пользовавшихся ее добротой и богатством, она напрочь утратила эгоизм и обрела стремление отдать жизнь во имя революционной идеи.

Она все еще держит свои дела в секрете. Я знаю только одно: X. работала в рядах сионистского движения, выполняя поручения, требовавшие необычайной смелости. Видимо, поэтому сразу по приезде в Палестину она получила какое-то секретное задание, совершенно мне непонятное. X. — свой человек в домах высших служащих мандатной администрации, но чем она там занимается, я не знаю. Она не рассказывает, а я не спрашиваю. Так нам обоим проще. В тот день, когда мы расстанемся, она не подумает, что я могу разболтать ее секреты.

Это X. захотела, чтобы мы жили коммуной, состоящей из двух человек, где один отвечает за заработки, а другой за расходы. Она не требует от меня ничего, лишь бы я позволил ей себя любить. Чего я могу еще просить? По какому праву описываю я здешнюю свою жизнь, не отягощенную ни заботами о заработке, ни унижениями, связанными с обиванием порогов издателей, так, будто я заключен в тюрьму, где тюремщики не понимают моего языка? Некрасиво щеголять фальшивыми страданиями. Вспоминая дни бедности в Париже («тут в одном квартале больше немецких писателей, чем французских во всей нашей стране»), я должен признать, что мне очень повезло. И действительно, здесь я свободный человек. Иногда выпадают часы глубокого покоя, и я чувствую себя как человек, что лежит навзничь, чуть дремля, в девственном лесу. Нельзя сказать, чтобы мне недоставало любви или уважения.

Я перечисляю все хорошее не для того, чтобы воздать ему должное, а напротив, чтобы подчеркнуть, какую боль испытываю я из-за того, что отрезан от немецкого языка. Эти горькие страницы написаны человеком, который не нуждается ни в хлебе, ни в любви, человеком, что живет словно птичка небесная на дереве, приносящем ему все, чего он ни пожелает. Птичка с отрубленным языком.

У нас, писателей, нет таланта цепляться за счастье. Между книжными страницами найдется место лишь для засохших цветов. Минуты покоя умирают у нас со скуки. И сытость не пролезает между строк, если только не опротивела. Наш спасшийся от кораблекрушения герой сумел построить плот и выплыл по течению в заморские страны, да вот забыл поведать про чистый источник, поивший его водой, про бананы, утолявшие его голод.

Вчера вечером меня озарила одна идея — вместо того, чтобы без системы собирать крохи мыслей, надо организовать материал как черновик романа о струнном квартете. Идея, родившаяся в минуту слабости. Решение, вызванное отчаянием. Я не могу поставить перо на службу войне с нацистами, так по крайней мере посвящу ограниченные свои силы прославлению красоты. Направлю свой микроскоп на взаимоотношения людей, умеющих лишь одно — играть чисто и красиво. Для моих коллег-коммунистов такое решение все равно что бегство от ответственности. Они наверняка обвинят меня в «эскапизме».

Действительно, у меня сыпь на коже выступает, когда со мной говорят о роли искусства, но я не могу не сознавать, что в определенные моменты необходимо яростно ругаться, стоя против ветра. Поспешно посылая обличительные слова в типографию, ты удовлетворяешь не только собственный голод. Тяга к совершенству питает детскую потребность исправить то, что испортили другие. Вожделение к порядку соблазняет внести отлично организованный беспорядок в мир, где беспрестанно нарушаются правила вероятности. Художественное произведение — это сладкая иллюзия совершенного миропорядка меж двух картонок переплета. Должная мера скромности есть в том, что писатель сознает свою неспособность испортить аппетит Гитлеру. Однако рассматривать в лупу струнный квартет в 1937 году, в то время, как нацистский зверь терзает Европу, — это ведь прямое уклонение от борьбы. В день Суда история отправит меня на скамью подсудимых по обвинению в дезертирстве с фронта. Меня приговорят к забвению. Тебе нет нужды признавать марксизм, подобно Брехту или Вальтеру Беньямину, чтобы согласиться с тем, что по данной статье у них есть сильные доводы. Из всех существующих в мире тем, скажут про меня, этот балбес предпочел ковыряться в потрохах музыкального ансамбля, играющего в наш сумасшедший век счастливые произведения века прошлого! Нет, пожалуй, места более далекого от современной действительности, чем комната, где четверо музыкантов упражняют пальцы, чтобы исполнить свою версию того, что уже сыграно бессчетное число раз.

Правда, потом я пришел к выводу, что выбор мой был верен. Струнный квартет — это микрокосм. Это сгусток переживаний всего человеческого общества. В замкнутом кругу квартета завязывается вынужденное братство, где люди обуздывают все человеческие страсти, как и во всяком коллективе, для которого сплоченность есть необходимое, решающее условие исполнения его функций.

Искусство не может рассказывать о происходящем так, как киножурнал. Искусство не обладает также силой подменить действительность иной, фальшивой. Самое большее, что может оно нам предложить, это сконцентрированные крупицы человеческих взаимоотношений.

Пойду на риск — пусть поколение, которое не будет знать националистического помешательства, судит меня с запальчивостью. Со временем оно узнает, что мой отказ служить прилежным пером делу свержения нацистской Германии таит в себе манифест футуризма. Слова, что пошли по рукам в культуре, основанной на зле, и развратничали вместе с солдатами, уже не смогут снова беременеть и рожать. Им не осталось ничего иного, как исполнять роль музыки.