Украденная ложь - Монти Джей

class="p1">Мое дыхание овевает кожу Брайар, и я вижу, как учащается ее дыхание.

— Что в ней такого, что привлекло мое внимание? Как мне стать такой, как она? Мы портим богатых девушек. Потому что ночью, ложась со своими парнями, которые покупают им особняки и изменяют со своими секретаршами, они думают именно о таких, как я, — я кладу руку ей на талию, и мягкая ткань платья щекотит мою ладонь. — О жестких, брутальных, сомнительных мужчинах вроде меня, от которых у них намокают трусики. Думая о том, как я разобью им сердце, они кончают сильнее, чем, когда их трахают собственные парни. Так что да, они смотрят на меня, но они также смотрят и на тебя.

Сжав ее бедро, я притягиваю Брайар к себе, чтобы не потерять ее запах:

— Позаботься о том, чтобы устроить им запоминающееся шоу.

Все это правда.

Вокруг нас девушки, которые были бы более чем готовы, но все они слишком боятся себе в этом признаться. Боятся, что их отцы и священники узнают, что им нравится, когда их трахают ублюдки этого города.

Первый час мы сидим за столом и держимся особняком, наблюдая за крутящимися вокруг нас, словно марионетки, сверстниками.

Это делаем мы с Брайар.

Тэтчер пятнадцать минут назад пригласил Лиру на танец и кружит ее по мраморному полу, у нее развеваются волосы от того, что она едва за ним поспевает. Брайар следит за ними, словно ястреб. Она не спускает глаз с рук Тэтчера, будто готова отрезать их за одно неверное движение.

Они выглядят там как разные носки.

Я вытаскиваю из кармана телефон, и вижу сообщение от Сайласа, в котором он дает мне добро на следующие несколько часов. Они направляются на вечеринку, чтобы вместе с Тэтчем и Лирой присматривать за мистером Уэстом на случай, если он по какой-либо причине отсюда уйдет. Таким образом, они могут отправить нам сообщение и предупредить нас до того, как он нагрянет в свой кабинет.

Этот план безупречен.

Надеюсь.

— Время шоу, Маленькая Воришка, — бормочу я, когда мы с Брайар выскальзываем из главного зала и направляемся к выходу.

Мы останавливаемся у машины Тэтчера, забрав стетоскоп, который она просила до того, как отправиться на короткую прогулку к соседнему зданию, где находится его кабинет. Пока мы идем, ветер теребит ее волосы. Не знаю, дрожит Брайар от холода или просто нервничает.

Нас окутывает тьма, лишь небольшой отблеск виднеющейся за окнами луны освещает нам центральную лестницу. Пока мы крадемся по коридорам, за нами тянутся тени деревьев. Все это время мы следуем друг за другом нога в ногу.

Наконец мы добираемся до двери, и я тянусь в карман, чтобы достать инструмент, данный мне Руком, чтобы ее отпереть, но Брайар уже достала заколки «невидимки». Она проводит ими по своим пухлым губам и загибает их зубами так, как ей нужно.

Брайар быстро и изящно справляется с замком, просунув в него «невидимки». Дверь щелкает, и мы понимаем, что она открыта.

Оказавшись внутри, я решаю не включать освещение. Мне не нужно, чтобы кто-нибудь посмотрел на окна и увидел свет в офисе мистера Уэста, когда тот должен быть на вечеринке.

— Возьми мне ручку и бумагу, — говорит Брайар, после того как я одергиваю занавеску и показываю ей сейф.

— Пожалуйста, это не часть твоего лексикона? — я подхожу к столу из красного дерева, открываю ящики и нахожу блокнот и ручку.

— Ты хочешь, чтобы я открыла сейф или нет? — Брайар снова переводит взгляд на меня и выгибает бровь. Все в ее облике говорит о том, что она в рабочем режиме и ей нужно сосредоточиться.

— Туше.

Я протягиваю ей то, что она просила, прислоняюсь к стене рядом с сейфом и смотрю на то, как Брайар начинает поигрывать с циферблатом. Крутит его несколько раз влево, потом вправо. Чувствует, как шестеренки внутри сдвигаются и защелкиваются.

Вставляет в уши стетоскоп, помещает головку прямо над циферблатом. С этого момента, я наблюдаю то, что зовется чистым гением. Как она высовывает язык и, рассеянно его прикусив, слушает аппарат.

Затем Брайар начинает записывать на бумаге цифры, строить графики, превращать их в формулы, и у меня закипает мозг. В фильмах взломщики просто крутят циферблат, приложив к нему стетоскоп и слушая тиканье. Видимо, этого мало, чтобы получить нужную комбинацию.

Вынув наушники и положив их на землю, Брайар записывает на листе цифры, проводя в голове математические вычисления, для которых большинству понадобились бы калькуляторы.

— Где ты этому научилась? — спрашиваю я, удивляясь, где можно научиться такому интересному хобби.

— Разве ты еще этого не узнал? Ты знаешь о моем уголовном прошлом, полагаю, ты осведомлен и о других вещах.

Я закатываю глаза:

— Извини, в твоем деле не было раздела об увлечениях. Ну, за исключением твоей фотографии с командой по плаванию, — я слегка улыбаюсь, заметив в темноте проблеск румянца у нее на щеках.

— Мой отец, — вздыхает она, нацарапав и переписав какие-то цифры. — Всю жизнь то сидел, то выхолил из тюрьмы, но когда был дома, то обучал меня своему ремеслу. Карманные кражи, взлом сейфов, подсчет карт, если дело касалось быстрой наживы, он показывал мне.

— Странный метод сплочения семейных уз, — замечаю я, а ее пальцы начинают пробовать различные комбинации с замком.

Я представляю себе уменьшенную версию Брайар, сидящую в своем доме на полу, играющую с замками и крадущую кошельки.

Мы являлись доказательством того, что выживание имеет мало общего с деньгами и все зависит от среды, в которой растешь.

— Не все из нас могут налаживать отношения с родителями зимой в Швейцарских Альпах и летом в Праге.

Я цокаю языком:

— Да, это я, — говорю я и, разжав кулаки, разминаю пальцы. — Избалованный, высокомерный, богатый мальчик, у ног которого лежит весь мир. Чего мне еще надо от жизни?

Брайар смотрит на меня, приостановив свою работу:

— Ты думаешь, я поверю, что в твоей жизни не было золотых тарелок и дворецких? Не притворяйся здесь, что тебе было тяжело. Ты не представляешь, каково это — расти, когда у тебя нет денег даже на электричество, ломать голову над тем, когда ты теперь поешь, или, когда в твою дверь снова постучит полиция, чтобы узнать, где твой отец. Ты ничем не лучше всех этих людей, просто ты и твои друзья более безбашенные, чем остальные.

— Ты хочешь сейчас сидеть и спорить о том, чья жизнь печальнее? Чье детство было хуже? Думаешь, ты единственная, кто прошел через дерьмо? Если тебе легче от того, что ты так