Аннапурна - Морис Эрцог

Ишак вкратце рассказывает мне, что происходит вокруг. Ужасно быть слепым. Я чувствую себя какой-то вещью. Я знаю, что у меня офтальмия менее серьезна, чем у других, и без конца прошу снять повязку. Но я всего лишь вещь и не имею права голоса. Хотя погода пасмурная и сыплет крупа, шерпы вместе с Шацем и Нуаелем возвращаются в лагерь II за Ляшеналем. Около трех часов начинает падать снег. Я тоскую в палатке наедине со своими мыслями. Время от времени тишина нарушается треском ломающегося льда. Эти звуки вызывают у меня некоторую тревогу: где они поставили палатку? Что, если внезапно откроется трещина? Я стыжусь этого детского страха – уж альпинист с многолетним опытом должен прекрасно знать, что трещина не открывается в одну секунду!

Ишак, единственный здоровый сагиб, наблюдает за организацией лагеря I. К концу дня, около пяти часов, он, к своему большому удивлению, видит, как из тумана появляются Нуаель и шерпы, спускающие Ляшеналя. Все они покрыты снегом. На этот раз шерпам для спуска потребовалось всего 1 час и 45 минут – у них был ужасный день, и они совершенно измотаны. Это выражается жалобами: еды недостаточно, и часть снаряжения осталась наверху, в III и IV лагерях. Это их особенно беспокоит, так как в гималайских экспедициях обычно принято, что личное снаряжение шерпов оставляется им в качестве награды. Они горько сожалеют об утрате всего этого имущества, и Анг-Таркэ даже объявляет о своем намерении подняться снова в лагерь III.

Я подзываю Анг-Таркэ и предупреждаю его, что запрещается кому бы то ни было подниматься выше лагеря II. В то же время я говорю, что глубоко удовлетворен прекрасным поведением руководимых им шерпов. Им нечего беспокоиться об одежде. Все они получат щедрое вознаграждение. Анг-Таркэ удовлетворен и отправляется сообщить это приятное известие остальным.

В лагере царит оживление: Ляшеналя устраивают как можно удобнее. Палатки вырастают как по волшебству. Лагерь, напоминающий небольшое селение, расположился у основания высокой ледяной стены.

На следующий день утро ясное, но к 11 часам снова собираются тучи, и вскоре начинает падать снег. Удо еще не спустился из лагеря II. Я слышу, как лавины грохочут чаще, чем когда-либо; этот ужасающий концерт действует мне на нервы. Ишак шутит:

– Ага! Вот и товарный в 3 часа 37 минут. А вот четырехчасовой экспресс.

Ему удается вызвать у меня улыбку.

Около полудня он видит наконец в подзорную трубу, что в лагере II снимаются последние палатки, и во второй половине дня появляется наш врач в сопровождении нагруженных шерпов. Еще не сняв рюкзака, он осведомляется о состоянии пострадавших: что изменилось со вчерашнего дня?

Наступило определенное улучшение: Ребюффа уже может ходить, и офтальмия у него почти прошла. Что касается Ляшеналя, у него восстановилось кровообращение в ногах, чувствительность вернулась всюду, за исключением пальцев. От черных пятен на пятках, вероятно, останутся рубцы. У меня также произошло видимое улучшение, и Удо не скрывает своего удовлетворения. Однако он говорит со мной откровенно. Никогда не узнает он, как тронула меня эта откровенность.

– Я думаю, что левую кисть придется ампутировать наполовину, но надеюсь, что удастся спасти последние фаланги на правой. Если все пойдет хорошо, у тебя будут не такие уж плохие руки. Что же касается ног, боюсь, что придется отнять все пальцы, но это не помешает тебе ходить. Конечно, сначала будет трудновато, но ты к этому привыкнешь, вот увидишь…

Мне становится жутко при мысли о том, что могло бы произойти, если бы Удо так быстро и энергично не сделал мне инъекции. Возможно, их эффект еще не проявился полностью. Потребуется еще несколько сеансов; не знаю, выдержу ли я колоссальное напряжение этих тяжелых испытаний? Во всяком случае, я хочу полностью использовать передышку и торжественно отпраздновать наш успех… Впервые после победы все члены экспедиции вместе, и состояние больных позволяет устроить небольшой праздник. Мы собираемся вокруг единственной банки курицы в желе и откупориваем заветную бутылку шампанского. Желающих отведать вина родной Франции и без того достаточно, но я хочу, чтобы шерпы так или иначе приняли участие в общей радости. Приглашаю Анг-Таркэ, и мы пьем с ним в честь победы. Ишак выражает наши мысли:

– Вы тяжело пострадали, но победа останется с вами!

Несмотря ни на что, в палатке царит радостное настроение. Мы набрасываем телеграмму, которая будет послана Деви со следующей почтой:

"Французская гималайская экспедиция 1950 победила тчк Аннапурна взята 3 июня 1950 тчк

Эрцог".

Сразу же после торжества Удо приступает к уколам. С ногами ему удается покончить очень быстро. Затем он принимается за руки, а я уже знаю, что это будет наиболее мучительно. В течение часа все попытки не приводят к успеху. День на исходе, и Удо доходит до белого каления.

– Не шевелись! – восклицает он с упреком.

– Не обращай внимания на мои крики… Продолжай… делай что нужно.

Террай подходит ко мне. Я корчусь от боли, и он крепко держит меня.

– Потерпи! Не шевелись, не шевелись, Морис!

– Это невозможно! – кричит Удо. – Стоит мне нащупать артерию, как кровь сворачивается. Ничего не выйдет!

Его слова вызваны отчаянием, на самом деле он думает иначе. У него нет ни малейшего намерения прекратить попытки, так же как и у меня, несмотря на дикую боль. Крики, доносящиеся из палатки, где действует Удо, приводят всех остальных в ужас. Шерпы молчат. Может быть, они молятся за своего Бара-сагиба? Я так судорожно рыдаю, что не могу остановиться. У меня непрерывные спазмы.

Наконец, после короткого отдыха, поздно вечером, около 10 часов, процедура успешно завершается. Ишак передает Удо шприцы уже в темноте. Вся палатка в крови. Ишак и Удо выходят. Террай с бесконечной нежностью утешает меня, но никогда в жизни не чувствовал я себя таким несчастным. Измученный страданиями, мой организм не способен сопротивляться. Террай продолжает обнимать меня:

– Все будет хорошо, вот увидишь.

– О дружище, для меня все кончено. Я больше не в состоянии выносить все это.

– Жизнь не кончена, – настаивает он, – ты снова увидишь Францию, Шамони…

– Да, может быть, и Шамони, но никогда больше мне не ходить в горы.

Затаенная мысль вырывается. Террай слышит, и я даю волю своему отчаянию:

– Нет, никогда не смогу я больше лазить – теперь уже мне не сделать Эйгера[104], Лионель, а я так мечтал!

Рыдания душат меня. Мое лицо касается лица Террая, я чувствую его слезы – от тоже плачет. Он – единственный, кто может полностью понять, какая это для меня трагедия, и я вижу, что ему это тоже кажется безнадежным.