Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Начиная с 1669 года, согласно официальному указу, родители не имели права препятствовать детям, пожелавшим переменить веру, — мальчикам, начиная с четырнадцати лет, и девочкам, начиная с двенадцати. Старший из сыновей Филиппа, носивший имя Мюрсэ, уже попал таким образом в мои сети. Ему было четырнадцать лет, когда родители прислали его в Париж по делам; я воспользовалась этим, чтобы свести мальчика с аббатом Гобленом. Мюрсэ оказался неопытным богословом и, главное, больше пекся о своей карьере, нежели о верности религии отцов; он не долго противился аргументам священника и три недели спустя перешел в нашу веру. Король оплатил его учебу в Академии, где он и начал усердно заниматься.

Эта удача воодушевила меня на попытки завоевать и младших детей. Я попросила моих ниорских кузин и Филиппа присылать ко мне на месяц или два тех из детей, кто уже был достаточно взрослым, чтобы оценить прелести Парижа и Двора, обязавшись притом не склонять их к переходу в католичество. Кузины тут же охотно согласились в ближайшую зиму прислать и сыновей и дочерей. И только Филипп, разгневанный обращением Мюрсэ, не ответил ни слова и забрал второго сына с собою в плаванье.

Его дерзкий отпор побудил меня сделать все, чтобы завладеть его дочерью Маргаритой, хотя ей было всего семь лет. Для начала я заручилась содействием кузины Эме, ставшей теперь госпожою де Фонмор; она сама перешла в католичество и твердо положила пренебречь упрямством брата ради новой своей веры; только следовало поспешить, ибо кузина, как и мой отец, столь часто меняла одну религию на другую, что Филипп насмешливо говаривал: «Верно, и сам Господь уже не знает, какой веры нынче моя сестрица». Итак, госпожа де Фонмор, в тот момент католичка, пригласила свою племянницу погостить два-три дня в Ниоре; едва девочку привезли к ней, как она посадила ее в карету и умчала в Париж, где уже находились юные Сент-Эрмины и мадемуазель де Комон. У Маргариты де Виллет не было с собою никаких вещей, даже лишней рубашки, и она горько плакала, тоскуя по родителям.

Я взяла ее с собою в Сен-Жермен. Девочка поплакала еще немного; она рассказала мне, что отец, перед плаваньем, строго предупредил ее, что если она поедет ко Двору без его разрешения и сменит веру, то больше никогда не увидит его. Но я показала ей апартаменты Королевы, которая, из милости ко мне, весьма ласково обошлась с нею; затем мы пошли к мессе, и ее так поразила красота церкви, что она тут же согласилась сделаться католичкою, при условии, что ей позволят каждый день слушать мотеты Лаланда и не будут пороть. Вот и все богословские доводы, которые мне пришлось употребить, и все условия, которые она выставила за свое обращение. Эта быстрая победа утешила меня после неудачи с детьми Сент-Эрминов и дочерью Комонов, которые так и не сдались; делать нечего, спустя оговоренное время я отослала их к родителям без всяких сожалений, в полной уверенности, что в один прекрасный день они пожалеют о своем упрямстве.

Обращение Маргариты полностью отдавало девочку мне в руки: Король ничего не мог возразить против ее присутствия подле меня, родители же не могли забрать ее назад, — по закону еретикам запрещалось брать к себе обращенных детей.

Однако едва мой кузен вернулся из плаванья, мне пришлось нелегко. Он ожесточенно требовал назад свою дочь. Я призвала его подумать и рассудить, умно ли будет с моей стороны возвращать ему Маргариту, когда я приложила столько усилий, чтобы добиться ее… По прошествии нескольких месяцев он смягчился и поневоле признал, что я проделала с его детьми то же самое, что моя тетушка де Виллет — со мною, а именно, превратила меня в гугенотку, невзирая на желание матери, так как полагала сие моим благом. Тогда-то я и позволила ему приехать в Сен-Жермен и обнять дочь и старшего сына; мы порешили воспитывать этих детей совместно, без споров о религии.

Маргарита была моей гордостью, и, поскольку мои привязанности неизменно идут об руку с уважением, я не даром испытывала к ней это чувство: она и впрямь была чудом ума и сообразительности. Решив сделать из нее совершенство, я начала учить ее испанскому языку, игре на музыкальных инструментах, танцам; всегда садилась за стол вместе с нею и, так как Бог не обидел меня талантом воспитательницы, она вскоре выказала самые блестящие способности к светской беседе. С первого же дня нашей встречи, когда она еще плакала при упоминании о своих родителях, я заверила ее, что она полюбит меня; и вскоре она на самом деле привязалась ко мне, как к родной матери.

Когда я думаю обо всем этом, мне приходит в голову, что за свою долгую жизнь я создала себе весьма необычную семью: я считаю герцога дю Мена своим настоящим сыном и Маргариту де Виллет, позже графиню де Кейлюс, своей настоящей дочерью; был у меня и зять в лице графа д'Эйяна, хотя я и не женила его на своей так называемой племяннице; наконец, я всегда считала герцогиню Бургундскую своей внучкою — по нашему духовному сходству, пускай она и не состояла в кровном родстве ни со мною, ни с кем-либо из моих названых детей. Разум, быть может, и не согласится со всем этим, но сердцу не прикажешь.

Те три или четыре года, что отделили отставку госпожи де Монтеспан от смерти Королевы, сохранились в моей памяти как годы радости, — я не смею произнести слово «счастье».

Король любил меня и доказывал мне это с каждым днем все более и более галантно. Теперь, когда я освободилась от последних угрызений совести, мне было уже не так трудно отвечать ему взаимностью; постигнув замысел Господа, пожелавшего ввергнуть меня в этот грех лишь за тем, чтобы спасти Короля, я обрела душевный покой, а с ним новую, мягкую и ласковую, свободную и томную манеру обхождения, доселе мне неведомую.

В Версале, где в 1682 году Двор расположился на долгое время, Король отвел мне новое помещение во втором этаже — две гостиные, спальню и просторный кабинет; все это располагалось на одном уровне с его собственными покоями и также выходило на парадную мраморную лестницу. Королю достаточно было пройти через кордегардию и нашу общую переднюю, чтобы попасть ко мне. Сама Королева не находилась так близко от «Солнца», как я.

Я принимала друзей, лежа на атласном, зеленом с золотом, покрывале постели с балдахином высотою в девять футов; четыре его столбика венчали пышные белые плюмажи, ярко-красные занавеси были обшиты тяжелой золотою бахромой. «Кто бы мог подумать, — сказала мне однажды Бон д'Эдикур, с улыбкой созерцая это поистине королевское ложе, — что улицу Трех Павильонов и постель, достойную королевы, соединяет столь короткая дорога!» Разумеется, говоря о постели, достойной королевы, она думала о постели, достойной короля, но не могла высказать мне это вслух; ей было неведомо, что эта лестная фраза странным образом предвосхитила главное событие моей жизни.

И в самом деле, 31 июля 1683 года королева Мария-Терезия скончалась в возрасте сорока трех лет. Смерть ее повергла нас в изумление: она вовсе не была больна, а всего лишь страдала, в течение нескольких дней, от нарыва на предплечье; однако, им занялся Дакен. Когда госпожа де Монтеспан покинула Двор, за нею последовало большинство тех мошенников-лекарей, что пользовали ее и детей, но Дакен, первый лейб-медик и первейший из невеж, к несчастью, остался. Именно он решил, в противовес господину Фагону, чьи услуги я предложила со своей стороны, пустить Королеве кровь; всему медицинскому корпусу отлично известно, что кровопускания загоняют гной внутрь вместо того, чтобы очистить нарыв, один Дакен этого не знал. В какие-нибудь три дня он свел Королеву в могилу. Эта несчастная государыня только и успела пролепетать перед смертью: «С тех пор, как я стала королевою, я была счастлива всего один день»; с тех пор, как она стала королевою, это было ее первое — и последнее разумное слово.

Смерть бедной женщины повергла меня в печаль и уныние; она меня любила, а мне было необходимо, чтобы она жила. Я горько оплакала ее кончину.

Госпожа де Монтеспан также пролила немало слез, и в поведении ее теперь явственно проскальзывала робость, внушаемая, вероятно, страхом вновь попасть в руки мужу; со смертью Королевы она лишалась своей должности сюринтендантши и отнюдь не была уверена в том, что Король пожелает дать ей другой повод остаться при Дворе. Словом сказать, никогда еще ни одну супругу так искренно не оплакивали любовницы ее мужа.

Мне, однако, не пришлось слишком долго предаваться скорби. Едва лишь Королева испустила дух, и я решила удалиться, как господин де Ларошфуко, истинный царедворец, взял меня за руку и подвел к покоям Короля, шепнув только: «Не время покидать его, вы ему нужны!» Я застала моего повелителя в слезах, но не сразу нашлась, что сказать: Король был скор на слезы по любому поводу. Наконец, я принялась было восхвалять усопшую, однако, он тут же оборвал меня, сказав: «Об этом, сударыня, мне известно больше, чем вам: Бог дал мне именно такую супругу, какая была мне нужна, — она ни разу не сказала «нет».