Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

Анна Сергеевна начала было хлопотать насчет ужина, но, хотя ребята и не ели почти весь день, от ужина отказались: не хотелось. Титов с Фединым поспешили уйти в сарай на сено, а Емельян остался с матерью в доме.

Почему человеку не дано видеть в темноте, как некоторым животным? Об этом с сожалением подумал сегодня Емельян, на ощупь знакомясь с небогатой обстановкой родного дома. И казалось ему, что никаких особых перемен здесь не произошло за эти четыре года. По-прежнему в передней стояла огромная русская печь и полати при ней, у окна высокий обеденный стол и табуретка. У притолоки висели рушники, в одном углу - полка и шкафчик с мисками и крынками, в другом - образа. Во второй комнате - древний сундук и стол на высоких ножках, деревянная кровать и… вот этого раньше не было: еще одна кровать, железная, с тугим жестким пружинным матрацем - стандартная солдатско-больничная койка, и деревянный жесткий самодельный диван.

Все еще не придя в себя, мать то предлагала сыну перекусить, то начинала стелить ему постель. Емельян слышал, как она шептала встревоженной и испуганной девочке:

- Ты, детка, не бойся. Это хорошие дяди. Тебя никто не тронет. Нет, эти дяди славные. Я тебе на печи постелила и сама с тобой буду там спать. А здесь пусть дядя поспит. Он с дороги, ему надо отдохнуть.

Она взяла девочку на руки и перенесла ее в переднюю комнату, уложила на печь, потом вернулась к сыну. Емельян сидел на диване. Видя его силуэт, мать спросила:

- Что ж ты не раздеваешься? Я тебе приготовила постель. Ты ложись, отдохни.

- Сейчас, мама, я только выйду посмотрю, как там мои ребята устроились.

Он вернулся в избу через четверть часа. Сообщил матери:

- Надо бы известить Акима Филипповича и Женю. Как бы это сделать, мама?

- Что за забота? Я схожу, - с готовностью отозвалась мать.

- Тебе не стоит. Нет ли кого надежного, чтобы послать в город? Мы хотели сами туда поехать…

- Что ты-ы! - в ужасе воскликнула мать. - Вам никак нельзя. Схватят и повесят. В городе солдаты, фашисты, полицаи. Как можно! Аким сам приедет.

- Это лучше, если сам. Ему проще.

- А наказать есть кому. Настенька сходит. Женина подружка.

- Это чья ж?

- Михеева дочь. Ты ж ее знаешь. Ай не помнишь? В том поселке - за речкой жили. Неужто забыл? Телку ихнюю волки на болоте задрали…

- Телку припоминаю, а вот Настеньку - смутно. Надежная она? Можно верить, не проболтается?

- Что ты! Комсомолка. Эта девушка верная. Огонь девка. Кремень.

Мать была возбуждена, речь лилась волнами, то громче, то тише. Емельян вспомнил, что там, за окном, могут случайно услышать их разговор, предупредил:

- Говори потише, мама.

Он с наслаждением и радостью произносил это слово, от которого уже отвык за целых четыре года: "мама".

- Договоримся так, - продолжал он полушепотом, закрыв дверь в переднюю, чтобы девочка не слышала. - Ты, мама, завтра утром скажешь этой Насте, что вернулся Иван Титов и находится в селе. Где именно - не говори. О нас ни слова, один Иван вернулся. Пусть она об этом сообщит либо Жене, либо самому Акиму. Пусть скажет, что ты ее послала и только ты одна знаешь, где находится Иван. Пусть скажет, что Иван очень просит отца приехать в Микитовичи. Поняла?

- Хорошо, сынок, все, как ты наказываешь, все будет сделано, и Аким непременно приедет…

Они проговорили до рассвета обо всем, что накопилось за четыре года, но больше всего о том, что случилось в последние месяцы военной годины. Она спрашивала сына, что он думает делать дальше, как жить намерен, и он отвечал твердо:

- Бороться, бить фашистов. Истреблять, уничтожать!

Он рассказал ей о первом бое на границе, о героизме пограничников и о всех последующих своих встречах с врагом. Она подробно поведала о своем несладком вдовьем житье и о том, как пришла в их край страшная беда - война. Она спрашивала сына как человека военного, который, по ее мнению, должен все знать о войне и сказать ей одной правду: надолго ли это? Что будет с ними, с простыми людьми?

- Колхозы разогнали, имущество колхозное разграбили, У колхозников тоже, считай, все забрали - скотину, какая была, хлеб. Как будем жить дальше - не знаю. Помрем все с голоду, если не поубивают или не увезут в Германию. Говорят, помещики прежние воротились…

Чернота ночи рассеивалась незаметно, постепенно, как рассеиваются туманы, открывая очертания предметов. Первым четко увидал Емельян одежду матери - светлую, выгоревшую на солнце коротенькую ситцевую кофточку и ситцевый платок на голове, приоткрывший большой лоб и гладкую прическу. И платок и кофточка казались знакомыми, прежними, и мать тоже была прежней со своим мягким говорком, задумчиво-печальным выражением лица, на котором сумрак еще скрывал, сглаживал морщины. Нет, она не изменилась для Емельяна: родители замечают, как растут дети, дети не замечают, как стареют родители. Обстановка в доме была, пожалуй, прежней, и все же Емельян вдруг понял, до чего она убога и бедна. Раньше он этого как-то не замечал…

А мать первым делом обратила внимание на то, что лицо сына покрыто жесткой щетиной, а густые русые волосы совсем не жесткие, напротив - шелковисто-мягкие, и голос у него отцовский, и прищур глаз, таящий озорство, тоже унаследован от отца, и если раньше ей казалось, что Емельян похож на нее, то теперь она убедилась, что он вылитый Прокоп. Стало быть, и характер Прокопов - отчаянный, горячий, решительный.

Новая тревога за сына, которого могут в любую минуту схватить враги, не заслонила, однако, материнской радости от этой неожиданной, но долгожданной и желанной встречи. Все-таки он жив и здоров, и ей просто хотелось наглядеться на него, такого юного и красивого. И слезы то и дело появлялись на воспаленных глазах, и она повторяла вполголоса ту единственную дорогую фразу, которую перед этим четыре года повторяла не голосом, а материнским сердцем: "Сыночек ты мой…"

Заботы о девочке-сиротке, которая спала теперь в передней на большой русской печи, как-то сразу отодвинулись на второй план, уступив место новым заботам, связанным с сыном. Мать знала, что Емельян долго у нее не задержится, что он уйдет со своими товарищами и будет где-то скитаться по лесам, как бездомный, прятаться по чужим ригам и баням, голодать и холодать, и она ему ничем не сможет помочь, точно так же, как и он не в состоянии помочь сейчас ей. Слишком огромное, безмерное горе свалилось на плечи всех людей.

Иван Титов тоже не спал: не до сна было. Весть о том, что отец служит у немцев, да еще в такой что ни на есть самой палаческой должности, словно удар грома, сразила его. Когда отца исключили из партии, Иван нисколько не сомневался, что он ни в чем не виновен ни перед партией, ни перед народом. Иван был убежден, что отец честен и чист и что пострадал он несправедливо, незаслуженно. Он гордился мужеством и ленинской принципиальностью отца. И вдруг в самую тяжелую для народа годину Аким Титов оказался прислужником врагов. Да еще каких - фашистов! Это было невероятно, как кошмарный сой. Но факт оставался фактом: не раньше как истекшим днем Анна Глебова была в городе и разговаривала с самим начальником полиции Акимом Титовым. Сомнений быть не могло: надо было принимать эту жестокую, горькую правду и что-то делать.

Прежде всего Иван пытался найти объяснение, понять причину, что заставило отца идти в палачи. Обида на Советскую власть? Нет, это не могло быть ни основательной, ни убедительной причиной. Иван не мог найти оправдания отцу и теперь становился в роль беспощадного судьи. Подумал ли отец, когда шел в палачи, о детях, на которых он бросил позорное пятно? Только кровью можно смыть этот позор.

Иван попробовал вспомнить известные ему из истории, из литературы случаи, когда сын убивал отца. Ничего не припомнил. Вспомнилось другое - отцы убивали своих сыновей; Тарас Бульба, Петр Первый, Иван Грозный. "Я тебя породил - я тебя и убью", - мог сказать отец. А что может сказать сын, поднимая руку на отца? "Ты меня породил, дал мне жизнь, а я тебя убью?" Он понял, что не сможет убить отца, не поднимется рука. Пусть это сделают его товарищи - тот же Глебов или Федин. И снова мысль его возвращается к старому - к той страшной загадке, которую непременно надо разгадать: что заставило отца стать предателем? Он пробует спокойно, терпеливо анализировать, вспоминает всю жизнь Акима Филипповича, все, что он знал о нем. В итоге получается нечто невероятное: не мог отец пойти в стан врагов Советской власти, не мог изменить делу, в которое глубоко верил и которому отдавал всего себя. Думая об отце, Иван невольно думал и о сестре своей. Женя спасает еврейского ребенка. Значит, она не служит у немцев, выходит, она не вместе с отцом. Эта мысль обрадовала и высекла скупую искру надежды.

2

Женя сообщила отцу, что Иван прячется в Микитовичах и что он их ждет как можно скорей. Сообщение это взволновало Акима Филипповича. О появлении сына - офицера Советской Армии - немцы не должны знать. Иван, очевидно, как и многие другие, попал в окружение и теперь пробирается на восток, через линию фронта, или ищет дорогу к партизанам. А домой зашел по пути. Так рассудил Аким Филиппович. Он не мог даже и подумать что-нибудь плохое о своем сыне, - мол, дезертировал, струсил. Нет. Аким хорошо знал Ивана и верил ему. Сам связанный с партизанским подпольем, Аким Филиппович решил, что проще всего будет устроить Ивана в партизанский отряд, действовавший в их районе. Отрядом командовал бывший начальник районного отдела НКВД, и только он один знал, что начальник полиции Титов работает на Родину, на Советскую власть. Больше об этом пока никто не знал. Обстановка требовала такой глубокой конспирации. К партизанам могли проникнуть провокаторы. Наконец какой-нибудь хвастливый болтун мог завалить великое дело. Даже участники недавнего покушения на бургомистра не знали, что это была не взаправдашняя террористическая акция, а всего лишь инсценировка, организованная командиром партизанского отряда для того, чтобы поднять авторитет Акима Титова в глазах немцев. И Женя, дочь Акима, не знала точно, на кого работает ее отец, хотя подсознательно, интуицией чувствовала, что не на фашистов.