Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Увидевши перед собою царского человека, Иван Глебович совсем было помертвел, но Артамон Сергеевич без заходов сказал:

   — Твоей матери жизнь дарована.

   — А сруб? — вырвалось у Ивана Глебовича. — Сруб на Болоте?

   — Мало ли у царя врагов? Твою матушку велено в Новодевичий монастырь отвезти.

Ивана Глебовича затрясло, снял с себя образок преподобного Сергия Радонежского — золотой оклад, золотая цепочка, — положил на стол перед царским вестником:

   — Прими, мой господин! Помолись обо мне да о матери моей.

Артамон Сергеевич поколебался, но принял дар. Подумал, надо бы отдариться. Глянул на перстень и даже наложил на него пальцы, но снимать не стал. Зацепка неприятелям, тому же Хитрово.

Посидел с Иваном Глебовичем с полчаса. Рассказал о гранатах, о предстоящем походе великого государя в Путивль. Посоветовал:

   — Просись в Большой полк! — про себя же подумал: «Пожелает ли царь держать перед глазами постоянное напоминание о неистовой боярыне?»

Откланиваясь, положил руки на пояс и обомлел: вспомнил о Керкириной писульке, о нижегородском корабельщике.

Тотчас успокоил себя: разве можно теперь с государем о его супротивниках говорить? Хуже сделаешь человеку.

Пока Матвеев исполнял царское повеление, его недоброжелатели, Богдан Матвеевич Хитрово да Иван Богданович Милославский, уготовляли себе желанное будущее.

Царевич Фёдор с Василием Голицыным, со стольниками, с пушкой ходил стрелять через Москву-реку. Потешный городок был как настоящий, с башенками, с воротами, со столбами, расписанными под янычар.

Не успело воинство найти пушке лучшее место, как прикатили Хитрово с Милославским. Привезли две мортиры, а к мортирам новёхонькие гранаты.

Сунуть фитиль в порох на полке бояре дозволили самому царевичу.

От разрыва зазвенело в ушах, но выстрел был точнёхонький, разнесло в щепки ворота. Выстрелом другой мортиры Фёдор посёк деревянных турок.

Царевич ликовал. Бояре нахваливали.

   — Быть тебе Александром Македонским! — кричал Милославский, кланяясь племяннику.

   — Мы готовы твоему высочеству служить всею душою! — говорил Богдан Матвеевич ласково. — Не как иные, что возле царицынского несмышлёныша увиваются.

Иран Богданович тотчас и объяснил:

   — Артамон Сергеевич красные пелёнки поднёс Петру Алексеевичу. В красные-то пелёнки чад василевсов пеленали.

   — Мой братец царского рода, — сказал Фёдор.

   — Тебе-то небось таких пелёнок не дарил! — добродушно рассмеялся Хитрово. — Бог с ними, с пелёнками. Принимай, царевич, пушки. Вижу, одной тебе мало.

   — Из трёх палить веселей! — поддакнул Милославский.

   — А давайте — залпом! — загорелся Фёдор.

Пушки зарядили, фитили взяли Богдан Матвеевич, Иван Богданович и Фёдор. Скомандовал пушкарям Василь Васильевич Голицын.

   — Изрядно жахнуло! — хохотал царевич, зажимая и разжимая уши. — Звенит! И у вас звенит?

   — Звенит, — кивали бородами бояре.

Пахло порохом, Фёдор Алексеевич нюхал руки свои, и было видно — наслаждается.

А по Москве-реке шла, теснясь в берегах, шуга. Зима водворялась на земле Московской. Зело ранняя и зело долгая.

9

В день памяти пророка Осии, 17 октября, вся сановная Москва с утра явилась в село Преображенское, в Комедийную хоромину.

Хоромина была просторная: девяносто саженей в длину, двадцать в ширину. Сцена полукругом. Перед сценою в центре залы царское место. На возвышении обито красным сукном. Позади государевой скамьи — галерея с решётками, для царского семейства, а по сторонам галереи — полукружьями боярские ложи. Стоячие. Вдоль стен места для царской дворни, для охочих людей.

Сцену закрывал холщовый занавес, крашенный в благородный вишнёвый цвет.

Алексей Михайлович, помолодевший от волнения, взошёл на царское своё место, поглядел на бояр справа, на думных дьяков слева, улыбнулся тому месту за решёткой, где должна была сидеть царица, перекрестился.

   — С Богом!

Трубы затрубили, скрипки заскрипели, барабаны грохнули, и под медленную россыпь занавес колыхнулся, пошёл медленно вверх да и взмыл — Господи Боже Ты мой!

Во всю ширь необъятного, как показалось Алексею Михайловичу, пространства — небо в звёздах, горы, громада дивного дворца с крылатыми львами перед воротами. А под пальмою — человек спит-храпит.

Царь обернулся к решётке:

   — Видишь?

Наталья Кирилловна ответила шёпотом:

   — Вижу.

Тут Алексей даже подскочил. Грянул гром, город задрожал, качнулась пальма.

   — Землетрясение! — догадался Алексей Михайлович и повторил решётке: — Землетрясение! Земля всколыбнулась.

Из горных расселин, изумляя страшным видом и громадностью, вышли два змея, красный да чёрный. Взвыли, леденя кровь, сшиблись и пали в бездну.

Звёздное небо отлетело, сменилось зарею, флейта повела сладкую песенку. И на небо взошло золотое солнце.

Царь не утерпел, обернулся к решётке:

   — Солнышко-то видишь?

А дальше стало не до обёртываний.

Человек под пальмой зашевелился и встал.

Это был Мардохей, сын Иаиров, Семеев, Кисеев из колена Вениаминова, иудиянин. Мардохей, воздевая руки к небесам, принялся рассказывать самому себе свой же сон, толковал, что к чему. И ужасался.

Тут Алексей Михайлович увидел, как два евнуха вышли из ворот, перед которыми стояли крылатые львы с человеческими ликами. И говорили евнухи, как им вернее умертвить царя Артаксеркса. Мардохей тоже услышал евнухов, за пальму схоронился, евнухи его и не увидали.

   — Это Гавафа и Фаррара! — объяснил решётке Алексей Михайлович.

Занавес опустился, и государь, вскочивши на ноги, радостно вопросил бояр:

   — Каково?! Разве не диво?!

   — Диво! Диво! — весело закричал Богдан Матвеевич Хитрово.

   — Небо на загляденье, — согласился Никита Иванович Одоевский.

   — Артамон Сергеевич! Матвеев! Сколько у нас на небо холста пошло? — спросил государь главного устроителя театра.

   — Пятьсот аршин, ваше величество.

   — Но ведь красота!

   — Красота! — согласились зрители, радуясь царскому веселью.

Заиграли органы, занавес снова поплыл вверх, и взорам предстала золотая палата персидского царя Артаксеркса. Сам Артаксеркс возлежал на сияющем ложе, и перед ним танцевали и пели наложницы.

Девять часов, не прерываясь, шло представление, но Алексей Михайлович о времени позабыл. Даже к решётке не всегда поворачивался, увлечённый речами артистов.

Многие бояре изнемогли. Исчезали со своих мест, бегали посидеть в каретах, попить, перекусить, нужду справить. Алексея Михайловича ничто не потревожило.

Ночевать поехал в Кремль. Поезд вышел — версты на полторы. Всё кареты, кареты!

Уже лёжа в постели, привскакивал, тормошил царицу:

   — А помнишь, Аман-то как глазищами ворочал... Бестия-разбестия. Я на Хитрово, на Богдашку, раз глянул, другой — ничего не понял. А ведь копия — Аман. Не будь меня — свёл бы Артамона Сергеевича с белого света. Ближний боярин, дворецкий, оружейничий — чего ещё-то надобно?!

   — Артамон Сергеевич всего окольничий! — сказала Наталья Кирилловна и вздохнула.

   — Чины в России — дело тонкое! Вот родишь ещё... Ладно, не будем Бога гневить. — Алексей Михайлович погладил царицу по щёчке. — Есфирь-то тебе как показалась? Раскрасавица.

   — Как же ей красавицей не быть? Из многих дев избрана.

   — А это ведь мужик!

   — Почему мужик?! — не поняла Наталья Кирилловна.

   — Есфирь-то природная — конечно, твоего полу человек. А на театре — мужик. У комедиянтов баб иметь не положено.

   — Батюшки! — ахнула Наталья Кирилловна.

   — А вот скажи ты мне, — Алексей Михайлович даже руки за голову закинул, — чего ради Аман уж такой злобой исходит — смотреть и слушать было тошно, я даже отворачивался. Власть ему Артаксеркс пожаловал царскую. Почести — царские. Второй человек после государя. В Персии! Прежняя Персия была не чета нынешней — от Средиземного моря до Индии. Индия тоже была Персией, коли не вру. У Симеона надо спросить, у Полоцкого.

   — Аман, видно, от рождения был злой, — сказала Наталья Кирилловна.

   — Так-то оно так! Но почему? Почему Мардохею сначала всякое утеснение, слёзы, беда неминуемая — и вознесён! А вот Аман, всё имевший, дни свои кончил на виселице, какую для Мардохея поставил? В чём сокровенность-то? В Божьем отмщении за зло? Но сколько злых кончают жизнь в благоденствии.

   — На роду им было написано: Аману — виселица, Мардохею — царский перстень с печатью.

   — А я, грешный, вот что думаю... Грехи и чистоту, подобно сокровищам, накопляют в роду. Сей невидимый сундук переходит от дедов к внукам, от внуков к потомству. Иной раз уж так припрёт, вижу: не одолеть грядущего разорения. Всё худо! Куда ни поворотись — бездна. А потом, смотришь, обошлось. Выдюжили. И не потому, что царь зело мудрый или советники о десяти головах. Всё само собой устроилось.