Собрание сочинений. Том 2 - Петр Павленко

В нем, в лесоводе этом, ничего не было от творца и созидателя. Скорее всего долговязой, костистой и усохшей фигурой своей он напоминал кочевника, перекати-поле; но, значит, и до таких дошел зов земли, и они, усохшие, поднялись и ищут, где бы взрастить зерно своих еще не погасших призваний и надежд.

Майор же ехал через Одессу на Львовщину. Потеряв семью, он не имел никаких привязанностей, и никуда, кроме полей сражений, не тянуло его теперь. Выйдя в запас, он решил выбрать для жизни место, с которым было связано одно из самых чистых и благородных его воспоминаний, — деревушку в предгорье Карпат, где его знали и помнили как освободителя. Ему думалось, что там заново начнется его искалеченная войной жизнь.

А две женщины, мать и невестка, переезжали к сыну и мужу на Украину, где остался он работать после ранения.

Две семьи бакинских рабочих переселялись в Калининград.

Вихрь странствий, пронесшийся над страною, лег на румбы счастливых находок. Люди искали себе новых пристанищ и дел.

«Вот и я буду искать своего места в жизни, где тронусь в рост, как тот колос, о котором говорил лесовод, — грустно думала Александра Ивановна. — Впрочем, кто знает… Кто-то хорошо сказал, что счастье — это побочный продукт, — его получают, когда стараются добыть нечто совсем другое…»

Вечером, как только темнота скрыла картину моря и толчки волн стали ощущаться сильнее и резче, пассажиры разбрелись по каютам, а Горева, лесовод с дочкой да два кавказца остались в салоне. Тоска ненастной ночи здесь переносилась как-то спокойнее.

Кавказцы с самого утра пили вино и пели, обнимая друг друга. Они начали пить и петь сразу же после завтрака и продолжали это занятие до позднего вечера, равнодушные ко всему, кроме бесконечной песни, с которой никак не могли справиться, — то ли у нее и впрямь не было конца, то ли они не находили его.

В середине ночи корабль раза два подбросило с такой силой, что распахнулись двери нескольких кают, заплакали проснувшиеся дети, на палубе послышались голоса матросов и в полутемном баре снова зажглись лампы.

Но Александра Ивановна сидела не шелохнувшись.

— Ничего страшного, как вы думаете? — шопотом спросил ее лесовод.

Она очнулась от раздумья, как от дремоты.

— Должно быть, нет. Иди ко мне, Веточка, посиди со мной, — и она укутала девочку краем пушистого белого платка.

— Вы где остановитесь? — спросил лесовод.

— Не знаю. Вероятно, найдется гостиница.

— Давайте с нами. Вместе сгрузимся, подвезем вас.

— Нет, нет, спасибо.

Странная поездка, против которой так восставал ее разум, которой так противилось ее самолюбие, подходила к концу. Трудно объяснить, как все это вышло. Увидев в расписании рейсов название города, где жил Воропаев, она не могла больше бороться с собой и поехала, не дожив срока в санатории и ничего не сообщив о своем приезде.

Что ее ждет? Страшно почувствовать себя лишней там, где недавно была необходимой, но пройти стороной, не попытав еще раз судьбу, еще страшнее.

Писем от Воропаева она так и не получала. Не знал ничего о нем и Голышев, с которым она поддерживала переписку.

Все это было очень тревожно.

«А вдруг его нет уже в живых?.. Вдруг я найду только клочок земли, где лежит его тело?..»

Но мысль о том, что Воропаев мог погибнуть, к счастью, никак не укладывалась в ее голове и скоро исчезла, оставив лишь две робкие слезинки на щеках.

Так, со слезами, она и уснула в кресле.

На рассвете корабль осторожно вошел в маленькую гавань с глиняного цвета водой. Вдали, на мокром молу, видны были толпы народа и вереницы грузовиков, но берег, полузакрытый космами дождя, казался необитаемым.

Горева сошла по мокрому и скользкому трапу с задранными вверх ступеньками, когда схлынул поток пассажиров.

Милиционер показал ей дорогу к райкому.

На грязной мостовой плескался в лужицах ветер, шумели и гнулись столетние деревья, но после моря непогода на берегу казалась почти приятной.

Воропаева в райкоме не оказалось. Секретарша сказала, что Воропаев нездоров и лежит у себя.

— Это далеко?

Женщина указала ей на двухэтажный дом через улицу.

— Четвертый номер. Дверь не заперта. Ему сейчас понесут почту.

— Спасибо.

Выйдя на улицу, она ощутила в руках чемодан и, не зная, что с ним делать, остановилась, но, решив не возвращаться, поднялась на второй этаж, чувствуя слабость в коленях, — должно быть, море все же измотало ее всерьез.

Приоткрытая дверь сразу бросилась ей в глаза. Она вошла.

Из темной прихожей она увидела часть большой комнаты, походную кровать у стены и его, облокотившегося на подушку.

Лицо Воропаева совсем не изменилось, оно было только гораздо бледнее, усталее, сосредоточеннее.

Детский голосок выводил какую-то тихую песенку за стеной.

Подняв глаза от бумаг, он ждал, кто войдет.

— Юрий? — спросил он, закашлявшись. — Ты?

— Нет, это я, — тихо сказала она и остановилась у двери, глядя на него и не видя, а только слыша и чувствуя, как сквозь сон.

— Ты?.. Шура моя… — спросил он совсем без голоса.

— Да, я.

Она пересекла комнату и, как была, в пальто, осторожно присела на край его кровати.

— Шура… боже мой! Как же ты, какими судьбами?..

— Своими, Алеша, — она улыбнулась, не зная, что сказать дальше. — Ну, а ты как тут… в своем раю?

Он ничего не ответил ей. Его речью был взгляд. Он глядел в нее, как в себя, и ей было страшно, что же увидит он там. И вдруг глаза его медленно, робко осветились такой непритворной радостью, что она поняла — все хорошо.

Тогда она склонилась к нему и поцеловала его в бледные, ставшие какими-то детскими губы и почувствовала, что на ее голову осторожно опустилась неспокойная и сильная рука старшего.

Июнь 1945 — апрель 1947

Труженики мира

Роман

Предисловие

1

Мы знаем три романа, написанных П. А. Павленко: «Баррикады», «На Востоке» и «Счастье». У каждого из этих романов своя судьба, но все они посвящены большим темам и представляют собою узловые моменты в творчестве выдающегося писателя. Он обладал великолепным талантом рассказчика-новеллиста, и талант этот с годами раскрывался все более и более ярко. Как новеллист начал он свой путь художника и жанра новеллы не оставлял никогда. Но с первых шагов в литературе и до конца своей жизни Павленко тянулся к роману, как к форме, позволяющей вмещать многое и говорить одновременно о самых разных вещах, для которых рамки рассказа узки и ограничены. Его всегда влекли к себе широкие картины и большие характеры, а для них рассказ слишком краток и лиричен, они требуют места и размаха.

Поэтому-то почти сразу по окончании работы над рукописью «Счастье» Павленко взял решительный курс, на новое большое произведение. В его письмах того времени (1947 год) есть характерные признания: «Хочу написать большой роман «Моя земля», туда войдет и строительство Ферганского канала». «Зимой сяду за роман «Моя земля». Рисуется он мне очень ярко, а как выйдет — не знаю». Весной 1948 года он вновь возвращается к этой теме: «Мысли о романе ползают по мне, как москиты. И то, и се, и чорт его знает что. Хочу писать, как графоман. Но что писать? От жадности не знаю, на чем остановиться».

Повидимому, это были не только смутные мысли: он тогда уже знал, «на чем остановиться», потому что уже подбирал материалы для будущего произведения. Даже по скупому списку книг, который обозначен в его письмах той поры, можно судить, как широко задуман был новый роман, какое разнообразие тем должен был он охватить. Среди этих тем была, между прочим, тема Ватикана. Павленко начал собирать и материалы по важнейшим международным событиям 1939 и 1940 годов. И, далее, он говорил в июле 1948 года: «Я что-то пишу, черкаю, выбрасываю…»

В нем жил уже и развивался замечательный замысел эпической книги, которая должна была превзойти по своему охвату исторического и современного материала все его предыдущие романы. Мы находим в его январских записях 1950 года следующие строки:

«… Я в этом году работаю вяло. Завалили меня рукописями всякие молодые гении. Пытаюсь быстренько сделать книжечку «Живая Италия», а потом вплотную сяду за роман… Роман, который был бы по самой теме не только русским или узко советским, а коммунистический, международный роман… роман великих восстаний, бунтарств, мучений и геройств».

И в ноябре того же года, беседуя со студентами Литературного института, он, между прочим, сказал:

«Я считаю одним из счастливейших воспоминаний мое пребывание на Ферганском канале. Там все было великолепно, как в эпоху завершенного коммунизма. И я так жалел, что я не музыкант, чтобы передать это все в звуках, что я не поэт, чтобы воспеть это дело. Конечно, лучше было бы работать, как прозаику, но я не сделал этого, потому что думал, что нужно быть всем вместе — и поэтом, и прозаиком, и музыкантом, — настолько это было великолепно, многокрасочно.