Музыка и медицина. На примере немецкой романтики - Антон Ноймайр

Эндених/Бонх 30 июля 1856 г.

Д-р. Рихарц, д-р. Петерс»

Протокол вскрытия, очевидно, намеренно был составлен на таком языке, который должен быть понятен даже не медику. К сожалению, он не содержит диагностически приемлемой информации, которая способствовала бы установлению правильного диагноза. Напротив, результаты вскрытия позволяют достаточно достоверно опровергнуть некоторые гипотезы, существующие в литературе. При чтении текста становится ясно, что оба врача не были опытными патологами. Их интересы ограничивались главным образом болезнью мозга, как правильно отметили В. Эниш и Н. Маламуд. Многие детали описаны очень расплывчато, а некоторые противоречат друг другу.

Это касается, прежде всего, определения болезни, которая привела Шумана к смерти. В протоколе записано, что это был «неполный паралич мозга». При установлении этого диагноза врачи опирались на вес мозга — «46 унций и 120 гранов», что в пересчете на граммы составляет 1336 граммов. Из новых исследований Копша мы знаем, что вес мозга мужчины колеблется от 1250 до 1800 граммов, в среднем 1375 граммов. Для диагноза «паралич мозга» не так важен вес, как отношение между весом мозга и объемом черепа, о чем мы знаем из публикации Шафхаузена 1885 года. Этому антропологу было разрешено эксгумировать тело Шумана, обследовать череп и изготовить копию. Из его исследования не понятно, как он вычислил вес мозга Шумана — 1475 граммов, но только определение объема черепа — 1410 см — исключает возможность паралича мозга. Его заключение гласит: «Рихарц предполагал паралич мозга. Для такого предположения нет оснований, если учесть вес мозга по отношению к объему черепа».

Второе заключение доктора Рихарца касается внутренней оболочки мозга: «Уплотнение и изменение внутренней оболочки мозга и сращение ее с субстанцией коры головного мозга во многих местах». Это заключение, которому придают значение представители теории сифилисного происхождения болезни Шумана, не дает основания делать выводы о болезни мозга вследствие сифилиса. Против этого говорит тот факт, что мозговая оболочка была «достаточно тонкой».

Третий пункт протокола относится к «росту костей затылка» и описанию безобидного остеофита. И эти данные, судя по форме и виду костей черепа не имеют диагностического значения, поскольку речь идет не о патологических изменениях. На основе собственных исследований Шафхаузен писал: «Поскольку Рихарц упоминает остеофит с горошину в левой средней полости черепа, то глубину извилины, в которую вросли височные доли нельзя считать патологическим явлением». Нельзя согласиться с мнением Кетлера и Мартина, что в данном случае речь идет об изменении костей черепа, вызванных сифилисом. Я опираюсь на высказывание Эниша и Нейгауза, которые также не придают никакого значения описанным изменениям костей.

Трудно интерпретировать заключение Рихарца о наличии довольно большого количества желтоватой студенистой жидкости, которая местами имеет консистенцию «волокнистого хряща», обнаруженной в области гипофиза, придатка мозга. Представители теории сифилисного происхождения болезни Шумана рассматривают эту опухоль как сифилитическую гумму. С таким же успехом это могла быть туберкулома или менингеома, то есть опухоль мозговой оболочки, которая часто появляется именно на этом месте. Следовательно, этот вывод доктора Рихарца является рискованным и, по моему мнению, некорректным. Итак, найденный протокол вскрытия не дает нам достоверной информации для того, чтобы поставить правильный диагноз болезни Шумана.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ДИАГНОЗЕ

Доктор Рихарц в протоколе вскрытия обозначил болезнь Шумана как «paralitis generale incomplete», из которого вследствие «умственных перенапряжений» развилась психическая болезнь. Однако известный немецкий психиатр Пауль Моэбиус в 1906 году (год пятидесятилетия со дня смерти Шумана) в своем «заключении» попытался доказать, что Шуман страдал шизофренией, или, как ее тогда называли, «Dementia praecox», — и от этого умер. Наряду с предрасположенностью семьи Шуманов к душевным болезням ему показалось, что гипохондрические состояния — меланхолия, чувство страха, молчаливость, обращенность внутрь себя, частое хождение на цыпочках, характерное положение губ, как при свисте, акустические галлюцинации — это довольно типичные симптомы для такого диагноза. Тяжелый кризис Шумана в 1833 году он считал началом шизофрении, а кризис 1844 года — рецидивом, за ним последовал прогрессирующий распад личности. Болезнь протекала сначала приступообразно, затем перешла в хроническую форму. Все эти аргументы послужили поводом к тому, что и другие психиатры, как, например, М. Линдер или В. Швейсгеймер подтвердили диагноз «шизофрения». Однако годом позже другой известный психиатр Германии, Ганс Вернер Груле из Гейдельбергского университета, в открытом письме Паулю Моэбису поставил под сомнение этот диагноз. Он придерживался мнения, что до сороковых годов характерная картина состояния страха и депрессии, сохранение способности воспоминаний и способность концентрации до энденихского периода Шумана не согласуется с диагнозом «шизофрения». Груле пришел к выводу, что приведенные Моэбиусом симптомы Шумана вписываются, по крайней мере до 1850 года, в клиническую картину «циклического психоза». Он считал, что у Шумана с 1850 года наряду с «маниакально-депрессивным психозом» произошло органическое повреждение мозга, и, по его мнению, нарушение речи и быстро развивающаяся умственная облитерация скорее всего представляют собой картину осложненного прогрессирующего паралича. Он не высказался категорически о характере органического заболевания мозга, но, по-видимому, думал так же, как Слатер и Франкен, о его сифилитическом происхождении. Следует упомянуть, что во времена Шумана большая часть населения была заражена сифилисом, и еще в начале нашего столетия сифилитические паралитики составляли примерно одну треть пациентов психиатрических клиник. В то время не делали анализ крови, чтобы убедиться в наличии болезни. Поэтому врачи не исключали возможность заражения сифилисом, если пациент в молодые годы часто менял сексуальных партнеров и имел физические и психические проблемы. Если с этой точки зрения посмотреть на привычки Шумана до женитьбы, то согласно дневниковым записям, он часто менял сексуальных партнерш. Франкен говорил: «Было бы счастьем, если бы он не заразился сифилисом». Для того, чтобы показать, как много выдающихся людей того времени десятилетиями страдали после «случайных встреч» и трагически заканчивали жизнь, назовем лишь несколько имен: Ницше, Сметана, Доницетти, Хуго Вольф.

По моему мнению, возможности памяти Шумана, самокритика, его компетентность свидетельствует против предположения сифилитического прогрессирующего паралича. С этим диагнозом никак нельзя соотнести его творческую деятельность последних лет жизни, которая, наряду с вдохновением, показывает совершенное владение музыкальной теорией.

Так как решающее значение для установления диагноза имеет именно квалифицированная оценка его последней творческой фазы, необходимо предпринять ее критический анализ. Если провести сравнительную оценку его композиций во время болезни и в здоровом состоянии, нетрудно заметить, что во время депрессии их было немного. Кроме того, большое влияние на композиции оказало его душевное состояние. Но когда Шуман был здоров, он отличался повышенной работоспособностью и работал иногда до изнурения. Некоторые из его произведений создавались не столько под влиянием его душевного состояния, сколько с целью вечного поиска новых средств выражения. В 1837 году мы читаем в его дневнике: «Кто постоянно работает в той же форме и в тех же условиях, становится маньеристом или филистером». В поисках новых выразительных средств ему удалось позже привести свой стиль к более ясной и четкой форме. Это не всегда достаточно учитывается при качественной оценке его поздних произведений, и в ретроспективе они интерпретируются совершенно неправильно. Надо отбросить мысль, что депрессия всегда мешала его работе. Творческая деятельность может подавить депрессию, хотя после окончания творческой фазы она снова наступает. Как мало в его музыке заметна депрессия, от которой он страдал, показывает клавирный концерт, написанный им в период апогея кризиса 1844–46 гг., который Шуман относил к самым свежим композициям своего творчества. Также в 1853 году, когда он написал несколько слабых произведений, появились очаровательные «Три клавирных концерта для юношества», и, наконец, в «Konzertallegro» ор. 134, написанном им осенью 1853 года, он показал высшее мастерство инструментальной техники.

Его последняя оконченная композиция — дискутируемый концерт для скрипки, который ему якобы продиктовали во сне ангелы в 1854 году, показывает, как он работал в это время. Через несколько месяцев после окончания произведения он все еще занимался этой композицией, пока его Я не отправилось в свой последний путь. Здесь трудно сказать что-то о его беспомощности, о которой все время твердили. Траскот считает, что Шуман в этом произведении находится на высоте своих творческих сил и резко отметает утверждения о музыкальной некомпетентности художника, так же, как и Х. С. Микель не видит надлома в творческой деятельности Шумана последних лёт жизни. Первая часть концерта для скрипки, в которой Шуман местами предвосхищает Брукнера, относится к самым красивым фантазиям композитора. Этот концерт, как писал Гарольд Траскот, — подвиг композитора. Кажется немыслимым, что такое художественное совершенство мог создать паралитик. Поэтому мне представляется абсурдным диагноз, который мог серьезно поставить врач, занимавшийся «делом» Шумана, а не «художником Шуманом». Надо, однако, заметить, что даже Клара в поздние годы не понимала музыку своего супруга, чего сам Шуман не мог не заметить, и что явилось дополнительной причиной кризиса 1854 года. Причиной непризнания его поздних произведений могло быть то обстоятельство, что Шуман в поздней стадии стремился к так называемой монотематической композиции, в которой каждый звук должен выполнять отдельную задачу. Можно допустить, что в композиционной логике монотематического произведения, которые Шуман предпочитал с 1849 года, была опасность впасть в монотонность. К тому же в связи с прогрессирующей болезнью он все менее был в состоянии сократить композиционные средства таким образом, чтобы избежать ее, так как после скрипичного концерта и сцен из «Фауста» все более заметным стал спад его фантазии.