Жеводанский зверь - Эли Берте

Обстоятельства были благоприятны для просьбы такого рода. Церковь подвергалась нападкам Вольтера. Сочинения Жан-Жака Руссо читали и обсуждали в образованных кругах; Герцог де Шуазель, тогдашний министр, очень дорожил общественным мнением, которое побудило его изгнать из страны орден иезуитов. Обвинение против богатого Фронтенакского аббатства заслуживало самого серьезного внимания. Французский министр хотел придать себе беспристрастный вид, внешне демонстрируя одинаковую строгость и к духовенству и к его врагам. Вызывала подозрение таинственная смерть сына графа де Варина, а то, что покойный граф отдал свое огромное состояние аббатству, только усиливало это подозрение. Было очень важно свершить правосудие как можно скорее, избегая огласки, которая могла иметь пагубные последствия. С этой целью министр решил тайно послать в Фронтенакское аббатство прелата, чтобы тот мог рассмотреть это неприятное дело и завершить его без шума. Для этого щекотливого поручения выбрали де Камбиса, человека нервного, жесткого, неподкупного. Епископ, человек ответственный и трудолюбивый, оказался достоин этого высокого поручения. Он уехал из Парижа, прежде чем в Фронтенакском аббатстве могли узнать о его намерениях; он ехал день и ночь, остановился только для того, чтобы показать свои верительные грамоты епископу мендскому, и неожиданно явился в аббатство, перепугав монахов до смерти.

Прелат, взяв в руки привезенные им бумаги, среди которых находились показания жены Фаржо и просьба барона, долго составлял обвинение против фронтенакских бенедиктинцев. Он вспомнил прежний процесс отца и сына Ларош-Боассо, близких родственников и законных наследников Варина, и утверждал, что решение судей о подлинности завещания покойного графа было бы совсем другим, если б уже тогда была известны факты, открывшиеся только теперь.

– Но, – продолжал прелат, – прежде всего я обращу ваше внимание не на дело о наследстве Варина. Если аббатство, желая земных благ, завлекло в свои сети богатого дворянина, ум которого ослабел, чтобы присвоить себе наследство, на которое оно не имело права, это, конечно, проступок, но не столь серьезный. Я уполномочен потребовать возвращения наследства нынешнему барону Ларош-Боассо и непременно это сделаю, потому что правосудие должно простираться и на еретиков, к которым принадлежит барон, точно так же, как и на католиков… Но вот что раздирает сердце, вот что вызывает ужас и негодование: как бенедиктинец этого аббатства может быть подозреваем в организации убийства бедного ребенка… Это обвинение заслоняет собой другое, в этом преступлении вы должны доказать свою невиновность. Говорите без опасения: все, что будет сказано здесь, не будет обнародовано вне стен этого аббатства; тайна покроет ваше признание, но истина должна быть открыта.

Прелат остановился, утомленный этой длинной речью. К его великому удивлению, присутствующие были скорее опечалены, чем испуганы. Даже настоятель, ранее казавшийся совершенно растерянным, держался с достоинством и в ответ на речь прелата произнес с невесть откуда взявшейся силой в голосе:

– Именем Бога, Пречистой Девы и всех святых, я протестую против обвинений в преступлениях, которые вы только что назвали. Эти обвинения ложны, и вы сами, почтенный прелат, будете сожалеть когда-нибудь, что решились повторить их.

Прелат нахмурил брови.

– Очень хорошо, – возразил он, – но я не могу оправдать ваше аббатство и приора, основываясь на этих словах. Я привожу факты, и фактами мне надо отвечать… Фронтенакский приор, – обратился он к Бонавантюру, – на вас лежит самая тяжелая часть в обвинений, тяготеющих над аббатством. Что вы можете сказать в ваше оправдание?

Бонавантюр встал со скромным видом.

– Монсеньер, – отвечал он среди глубокой тишины, – прежде чем начинать суд над таким старинным и знаменитым аббатством, из которого вышло столько знаменитых защитников католической религии и в котором еще и теперь живет столько людей, замечательных своей ученостью, добродетелью и благочестием, может быть, было бы справедливо проверить обвинения наших врагов? А кто же, судя по документам, которые вы показали нам, осмеливается возводить против нас такую гнусную клевету? Я могу, не переступая границ уверенности, охарактеризовать этих людей таким образом: кормилица молодого виконта, женщина робкая и боязливая, искавшая, как бы сбросить груз вины с собственной совести; ее муж, лесничий Фаржо, пьяница, который пытался мне самому продать основной документ этого обвинения, но я с презрением отказался от его предложения; и наконец, барон де Ларош-Боассо, еретик, человек без чести и совести, который, истратив свои деньги на разгульную жизнь, захотел так же промотать наследство дяди. А Жанно, этот бывший работник, показаниям которого приписывается такая важность, уже несколько лет страдает помешательством, называемым ликантропией, и его показания не могут заслуживать доверия.

– Очень хорошо, – сказал прелат, покачав головой. – Я понимаю вашу систему защиты. Вы хотите противопоставить репутацию мудрого и благочестивого человека, которой вы пользуетесь, бесславию ваших противников. Но и люди, недостойные уважения сами по себе, могут сказать правду, и повторяю еще раз, простых словесных опровержений недостаточно для того, чтобы доказать свою невиновность. Что касается сумасшествия Жанно, то бывший меркоарский лесничий утверждает, что этот человек, несмотря на свою теперешнюю болезнь, имеет минуты здравого рассудка. Барон и Фаржо разыскивают этого несчастного и уверяют, что через несколько дней…

– Я могу избавить их от утомительных и, может быть, опасных поисков, – спокойно перебил приор. – Вы меня не поняли, монсеньор, я вовсе не намерен опровергать некоторые обвинения и, чтобы доказать вам это, я признаюсь, что Жанно сказал правду. Всем здесь присутствующим известно, что в тот вечер, когда исчез маленький виконт, я находился в окрестностях замка Варина с неизвестным человеком.

Прелат едва не вскочил со своего кресла.

– Вы признаетесь? – вскричал он. – Как, недостойный и святотатственный бенедиктинец, вы признаетесь в убийстве ребенка?

– Позвольте, монсеньор, мы еще не понимаем друг друга. Да, я находился в Варина в то время, но я невиновен в преступлении, в котором меня обвиняют. И могу вам сказать, что и преступления как такового не было.

– Как же?..

– Я не объясняю… Клятва, произнесенная мной и всеми здесь присутствующими, запрещает нам говорить, что я делал тогда в Варина, и эта клятва принуждает нас хранить самое строгое молчание на этот счет еще около двух месяцев.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});