Красный флаг: история коммунизма - Дэвид Пристланд

Из названия второго издания в 1937 году редакторы убрали знак вопроса. «Новой цивилизацией» Уэббов была страна комитетов, конференций, консультаций. Они могли бы также написать о Совете Лондонского графства, с которым была связана большая часть карьеры Сидни. Они знакомились с копиями официальных документов, в том числе со сталинской Конституцией 1936 года, и считали, что в СССР созданы все условия для выборов, демократии и прозрачности; они заявляли, что советский Режим ни в коем случае нельзя называть диктатурой{480}.

Такие писатели, как Уэббы, с готовностью принимали уверения советских властей по политическим причинам. Другие становились жертвами более жестокого манипулирования. А вот французский пейзажист Альберт Марке доставил немало хлопот Всесоюзному обществу культурной связи с заграницей (ВОКС) — организации, занимавшейся размещением иностранных гостей. Его не интересовала политика, он не был коммунистом. Его сопровождающие сообщали, что его многое раздражало и ничего не впечатляло. Однако ситуация изменилась после того, как он посетил Музей современного западного искусства в Ленинграде. Он был приятно удивлен, когда увидел, что его собственные картины являются частью постоянной выставки наряду с работами Матисса и Сезанна. Однако он так и не узнал, что ВОКС распорядился достать их со склада специально к его приезду. Марке продолжал посещать различные встречи с молодыми художниками, которые называли его своим учителем. Его широко восхваляла пресса. Вернувшись во Францию, он изменил свои взгляды. Он с восторгом говорил: «Мне правда понравилось в СССР… Только представьте себе огромную страну, где деньги не играют решающей роли в жизни человека». ВОКС отметила успех своих тяжелых усилий в кратком отчете: «К работе [визиту Марке] была привлечена вся советская художественная общественность. Работа прошла в соответствии с планом»{481}.

Однако многие иностранные гости не замечали политических репрессий и насилия далеко не из-за манипулирования или чрезмерной доверчивости. Они просто считали это неизбежной необходимостью. Чернокожий американский певец Поль Робсон заявил в 1937 году: «О деятельности советского правительства, которую я наблюдал, могу только сказать, что любой, кто поднимет на него руку, должен быть расстрелян». Корреспондент «Нью-Йорк тайме» Уолтер Дюранти, известный тем, что отъявленно отрицал голод 1932-1933 годов, считал, что насилие просто неизбежно в такой отстающей стране, как СССР, при этом он всегда стремился снискать расположение советских властей, необходимое для карьерного роста{482}. Другие намеренно скрывали негативные стороны советской жизни, поскольку не хотели повредить движению антифашизма. Французский писатель Андре Мальро, революционный романтик, никогда не был солидарен с дисциплинарным коммунистическим кодексом Коминтерна. В узком кругу уничижительно критикуя СССР, на публике он оставался преданным его сторонником{483}. Английский историк Ричард Кобб, в то время живший в Париже, объяснял причину политического выбора в пользу левого либерализма: «Первое, что я увидел во Франции, было избиение еврейского студента командой охваченных яростью боевиков [профашистской] “Аксьон франсез”. Такое случалось каждый день. Было трудно измерить степень ненависти, которую порядочные граждане испытывали по отношению к прыщавым, трусливым “членам лиги” (ligeurs)… Франция переживала период нравственной и интеллектуальной гражданской войны… каждый должен был сделать выбор между фашизмом и восторженным путешествием в СССР»{484}.

Чилийский поэт Пабло Неруда использовал те же интонации в описании неизбежного трудного выбора, хотя он, в отличие от Кобба, был преданным приверженцем дела коммунизма. В своих мемуарах он вспоминает, как во время пребывания в Испании он стал убежденным сторонником коммунизма: «Коммунисты были единственной организованной группой. Им удалось собрать армию, чтобы противостоять итальянцам, немцам, маврам[410] и [испанским фашистским] фалангистам. Они также сохранили моральную силу, благодаря которой продолжалось сопротивление и антифашистская борьба. Все свелось к одному: нужно было выбирать свой путь. Так я и поступил. Я никогда впоследствии не жалел о том выборе, который сделал в то трагическое время между тьмой и надеждой»{485}.

Неруда был не единственным, кто сделал выбор в пользу Коммунизма. Гражданская война в Испании повлияла на возрождение популярности коммунизма в Латинской Америке.

Разумеется, многие жители латиноамериканских стран, сохранивших культурные связи с Испанией, приняли участие в гражданской войне. Бежавшие из Испании коммунисты также сыграли большую роль в возрождении коммунизма в Латинской Америке после неудач в Европе.

Во многих странах Латинской Америки после 1917 года были образованы коммунистические партии, сразу привлекшие внимание интеллектуалов, однако (как и во многих других странах третьего мира) в 1920-е годы не произошло их подъема. Их слабость объяснялась прежде всего жесткими репрессиями со стороны властей, которые одобряла влиятельная католическая церковь. Кроме того, их развитию никак не способствовала одержимость Коминтерна пролетариатом — рабочий класс в Латинской Америке был малочисленным. Следовательно, коммунистам оказалось нелегко соревноваться с крупными популистскими партиями и использовать в своих целях радикализм крестьян. Некоторые марксисты, например перуанец Хосе Карлос Мариатеги, создавали социалистические партии, призванные объединить рабочих, интеллектуалов и крестьян, однако Коминтерн осуждал таких, как Мариатеги, за популизм. Коминтерн поддержал только два восстания, в которых участвовало много крестьян: в Сальвадоре в 1932 году и в Никарагуа на рубеже 1920-х и 1930-х годов. Ни одно из них не имело успеха. Коминтерн играл незначительную роль в восстании под руководством коммунистического лидера Никарагуа Аугусто Сандино[411].

Перспективы коммунистов улучшились после принятия Коминтерном политики Народного фронта, особенно в странах с развитой промышленностью и мощным рабочим движением. В Мексике относительно слабая коммунистическая партия заключила неофициальный союз с президентом-социалистом Карденасом, а чилийские коммунисты даже одержали победу на выборах в 1938 году как часть правительства Народного фронта, возглавляемого Педро Сердой[412]. В Чили, как и в Мексике, своему успеху коммунисты во многом были обязаны участием в испанской войне{486}.

V

И все же не все левые считали, что испанцы воевали в защиту политики Коминтерна. Война в Испании привела к обострению ситуации, которая вылилась в самый главный раскол в международном коммунизме: раскол на коммунистов и троцкистов[413]. Активно действуя в эмиграции (сначала в Турции, затем во Франции, Норвегии и Мексике), Троцкий стал одним из главных марксистских критиков Сталина. Он презрительно отзывался о популярности СССР среди западной интеллигенции: «Под видом запоздалого признания Октябрьской революции “левая” интеллигенция Запада упала на колени перед советской бюрократией»{487}. К тому времени, как он это написал (1938 год), отношения между советским коммунизмом и западными левыми интеллектуалами уже начинали портиться. Иностранных коммунистов и западных гостей глубоко потрясли московские показательные процессы 1936, 1937, 1938 годов, а также чистки бюрократов Коминтерна. Поль Низан отказывался говорить на эту тему даже со своими близкими друзьями Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар{488}.

Кризис политики Народного фронта и особенно события в Испании стали главной причиной наступившего разочарования. Народный фронт представлял собой весьма непрочный компромисс. Коммунисты на время отказывались от своих революционных целей и обращались за поддержкой к социалистам-реформистам. При этом они оставались антилиберальной партией, сторонниками строгой дисциплины, стремившимися сохранить поддержку рабочего класса. Такова была сущность советского коммунизма. Железная партийная дисциплина дала сталинистам огромные преимущества в борьбе с фашизмом. Поддерживать этот обманчивый баланс было опасно, а вскоре и невозможно.

Именно коммунистический «реализм» и умеренность вызвали проблемы Коминтерна — ему теперь пришлось иметь дело с взрывом народного радикализма. Во Франции правительство Блюма пришло к власти в разгар крупных забастовок и захватов фабрик и заводов. Троцкисты из социалистической партии даже утверждали, что настало время революции. Подписав Матиньонские соглашения[414], Народный фронт гарантировал широкие права рабочим, включая 40-часовую рабочую неделю, однако забастовки продолжались. Морис Торез поддержал Блюма: «нужно знать, как прекратить забастовку». Однако, опасаясь, что их обойдут на левом фланге, коммунисты вскоре начали поддерживать требования рабочих, и их отношения с либералами и социалистами обострились. Тем временем Блюм своим решением не вмешиваться в войну на стороне испанских республиканцев, боясь, что это приведет к всеобщей европейской войне, спровоцировал еще больший конфликт. Социалисты стали опасаться коммунистов с их растущей силой (например, в Чили социалисты были обеспокоены тем, что коммунисты могут использовать против них народный радикализм){489}. Однако именно центристские радикалы, считавшие, что в Матиньоне рабочие получили слишком много, окончательно разрушили Народный фронт. В 1938 году Блюм был отстранен от власти[415].