Лицо в зеркале - Дин Кунц

Фрику очень хотелось объяснить эту безумную ситуацию мистеру Трумэну, а потом рассказать о куда более безумных событиях прошедшего вечера. Но, собираясь с духом, чтобы все выложить, он подумал о шести психиатрах, которые, в стремлении заработать сотни и сотни тысяч долларов, будут держать его на кушетке, разглагольствуя о стрессе, который он испытывает, будучи единственным сыном величайшей мировой кинозвезды, пока он не взорвется от ярости или не сбежит в Гуз-Кротч.

— Пойми меня правильно, Фрик. Я не говорю, что ты придумал эти звонки. Более того, я уверен, что ты ничего не придумывал.

Ладони Фрика, которыми он крепко сжимал рукоятку тележки, повлажнели от пота. Он вытер их о джинсы… и понял, что делать это не следовало. Должно быть, у каждого преступника в присутствии копа потеют ладони.

— Я уверен, что ты ничего не придумал, — повторил мистер Трумэн, — потому что прошлой ночью кто-то позвонил мне по одной из моих линий, и компьютер не зафиксировал и этот звонок.

Удивленный этой новостью, Фрик даже перестал вытирать ладони.

— Вам в трубку тоже тяжело дышали?

— Нет, звонил кто-то другой.

— Кто именно?

— Наверно, неправильно набрали номер.

Фрик посмотрел на руки шефа службы безопасности. Но не смог сказать, вспотели у того ладони или нет.

— Вероятно, — продолжил мистер Трумэн, — какие-то нелады с программным обеспечением.

— Если только не звонил призрак или что-то в этом роде, — пробормотал Фрик.

Расшифровать выражение лица мистера Трумэна ему не удалось.

— Призрак? — переспросил он. — Почему ты так решил?

Уже готовый выложить все, Фрик вспомнил, что его мать однажды попадала в психиатрическую лечебницу. Провела там десять дней, но ведь она не рассказывала никому ничего такого, что собирался рассказать он.

Тем не менее, если бы Фрик начал говорить о событиях вчерашнего вечера, мистер Трумэн наверняка бы вспомнил, что Фредди Найлендер пусть и на короткое время, но записали в психи. И подумал бы: «Какаямать, такой и сын».

Конечно, мистер Трумэн незамедлительно связался бы с величайшей мировой кинозвездой, нашел бы его прямо на съемочной площадке. А Призрачный отец тут же прислал бы команду спасателей-психиатров.

— Фрик, — настаивал мистер Трумэн, — почему ты заговорил про призрака?

Пытаясь завалить семечко правды лопатой навоза, надеясь, что его ложь будет достаточно убедительной, Фрик ответил:

— Ну, знаете ли, мой отец держит специальную телефонную линию открытой для призраков. Вот я и подумал, может, один из них просто ошибся линией.

Мистер Трумэн смотрел на него, словно пытался решить, глупый он или только притворяется.

Не столь хороший актер, как его отец, Фрик понимал, что долгого допроса бывшим копом ему не выдержать. Он так нервничал, что уже хотел бы воспользоваться одним из пластиковых контейнеров «Раббимейд».

— Э-э-э, ну, мне пора идти, дела в моей комнате, таете ли, — вновь забормотал он.

Объехал мистера Трумэна и покатил тележку к восточному крылу, ни разу не оглянувшись.

Глава 50

Световой купол над больницей Госпожи Ангелов сиял, как маяк. Высоко над куполом, на радиомачте, в сером тумане мигал сигнальный фонарь, словно атмосферный фронт был живым существом и смотрел на город злобным глазом.

Поднимаясь на лифте из гаража на пятый этаж, Этан слушал оркестровую аранжировку, со скрипками и валторнами, классической мелодии Элвиса Костелло. Подвешенная на тросе кабина спускалась и поднималась двадцать четыре часа в сутки, маленький аванпост Ада, пребывающий в постоянном движении.

Комната отдыха врачей, находящаяся на пятом этаже (как до нее добраться, ему объяснили по телефону), оказалась крохотным закутком без единого окна, с несколькими торговыми автоматами, двумя столами по центру и некими изделиями из оранжевого пластика, которые имели не больше права зваться стульями, чем этот чулан — комнатой.

Придя на пять минут раньше, Этан скормил одному из автоматов несколько монет и получил бумажный стаканчик черного кофе. Когда пил его мелкими глотками, понял, каков он, вкус смерти, но выпил все, потому что спал лишь четыре или пять часов и ему требовалось взбодриться.

Доктор Кевин О'Брайен прибыл минута в минуту. Лет сорока пяти, симпатичный, уставший и нервный, как и положено человеку, проучившемуся две трети жизни, чтобы узнать, что молотки, выкованные Министерством здравоохранения, бюрократией города и штата, а также жадными криминальными адвокатами, стучали без устали, уничтожая его профессию и медицинскую систему, которой он посвятил всю жизнь. Он постоянно щурился. Часто облизывал губы. От стресса кожа приобрела землистый оттенок. Будучи умным человеком, он более не мог, стоя на зыбучем песке, убеждатьсебя, что под ногами твердая земля, а сие также не способствовало душевному покою.

Доктор О'Брайен не был лечащим врачом Дункана Уистлера, но именно он зафиксировал смерть пациента. Под его руководством производились последние попытки сохранить Данни жизнь. Его подпись стояла на свидетельстве о смерти.

Доктор О'Брайен принес с собой полную историю болезни пациента, три толстые папки. Во время беседы разложил их содержимое на одном из столов.

Они сидели бок о бок на оранжевых псевдостульях, вместе изучали документы, доктор давал необходимые пояснения.

Коматозное состояние Данни стало результатом мозговой асфиксии: в течение продолжительного времени его мозг не получал достаточного количества кислорода. Проведенные обследования мозга: электроэнцефалограмма (ЭЭГ), ангиография, компьютерная (КТ) и магниторезонансная (МРТ) томографии позволили сделать однозначный вывод о том, что он останется инвалидом, если бы к нему и вернулось сознание.

— Даже у пациентов, находящихся в глубочайшей коме, — объяснял доктор О'Брайен, — когда активности коры не отмечается вовсе или она минимальна, ствол мозга обычно продолжает функционировать, сохраняя некоторые телесные функции. К примеру, они могут дышать без посторонней помощи. Иногда кашляют, моргают, даже зевают.

Большую часть времени, проведенного в больнице, Данни дышал сам. Однако три дня назад его пришлось подключить к аппарату искусственного дыхания. Сам он дышать уже не мог.

В первые недели, пребывая в глубокой коме, он временами кашлял, чихал, зевал, моргал. Случалось, даже вращал глазами.

Но постепенно эти телесные функции проявлялись все реже, пока не прекратились совсем. То есть происходило угасание деятельности ствола мозга.

Прошлым утром сердце Данни остановилось. Дефибрилляция и инъекции эпинифрина позволили вновь запустить сердце, но лишь на короткое время.

— Работа системы кровообращения обеспечивается командами из нижней части ствола головного мозга, — говорил О'Брайен. — И остановку сердца вызвало прекращение поступлений этих команд. Современная медицина не умеет восстанавливать повреждения ствола мозга. Они неизбежно приводят к смерти.

В таких случаях, как у Данни, пациент подключался к аппарату, обеспечивающему искусственное кровообращение, только по настоянию родственников. И эти расходы родственники оплачивали из собственного кармана, потому что страховые компании отказывались их возмещать на том основании, что пациент более не мог прийти в сознание.

— Что же касается мистера Уистлера, — отметил О'Брайен, — то по всем медицинским вопросам решение принимали вы.

— Да.

— И вы подписали бумагу, в которой указывалось, что для поддержания жизни мистера Уистлера мы можем использовать только аппарат искусственного дыхания.

— Совершенно верно, — кивнул Этан. — И у меня нет намерения обращаться в суд.

Его искренность, похоже, не принесла никакого облегчения О'Брайену. Пусть он и понимал, что медицинский уход, который получал Данни, исключает возможность подачи иска, страх перед адвокатами никуда не делся.

— Доктор О'Брайен, — продолжил Этан, — случившееся с Данни после того, как он попал в морг больницы, — совсем другой вопрос, не имеющий к вам ни малейшего отношения.

— Но меня это тревожит не меньше вашего. Я дважды говорил об этом с полицией. Я… в недоумении.

— Я просто хочу, чтобы вы знали, что я не собираюсь возлагать ответственность за его исчезновение и на работников морга.

— Они — хорошие люди.

— Я в этом уверен. В происшедшем здесь вины

больницы нет. А объяснение тому… что-то экстраординарное.

Врач позволил надежде легким румянцем затеплиться на щеках.

— Экстраординарное? О чем это вы?

— Не знаю. Но со мной за последние двадцать четыре часа произошло много удивительного, и я думаю, что каким-то образом это связано с Данни. Вот почему я и захотел поговорить с вами этим утром.

— Я вас слушаю.

В поисках нужных слов Этан отодвинулся от стола. Встал, но язык не желал слушаться: сказывались тридцать семь лет, в течение которых он полагался на логику и рационализм.