Рембрандт - Гледис Шмитт

Саския слегка наклонилась вперед, подняла бокал, посмотрела поверх него на Рембрандта, и в ее глазах засветилась такая радость, а щеки расцвели таким румянцем, что художник был сполна вознагражден: он не зря терпеливо выслушал глупую речь. Франс ван Пелликорн поставил перед девушкой миску с супом, но она даже не заметила этого. Она отпила глоток вина, сжала губы и тут же разомкнула их снова, и Рембрандту показалось, что она шлет ему поздравительный поцелуй.

— Кстати, Рембрандт, известно ли вам, как мы поступили с «Младенцем»? — спросил Колкун. — Тюльп купил ему могилу, мы завернули его в старые простыни, положили в гроб ценой в два флорина и похоронили. Мы надеялись порадовать вас, пристойно предав его земле.

— Видит бог, он это заслужил — уж нам-то он оказал немалую услугу, — добавил доктор Тюльп.

Рембрандт попробовал заняться супом, но есть ему не хотелось. Даже если бы Саския опять взглянула на него — а ей сейчас не до этого: Франс ван Пелликорн снова и снова наклоняется к ней, касаясь плечом ее плеча и что-то нашептывая ей на ухо, — к нему вряд ли бы вернулось прежнее хорошее настроение. Восстановить это настроение мог только серьезный разговор знатоков о его картине, а рассуждать о ней никто покамест не собирался. Ван Пелликорн отпускал на ухо Саскии сомнительные шутки, Лисбет и Маргарета делали Лотье комплименты по поводу ее прически, а доктор Тюльп и Маттейс толковали о других прошедших через их руки трупах, словно о старых друзьях. Картину больше не вспоминали: как только Хендрик, закончив свой дурацкий тост, сел на место, ее тут же официально предали забвению. До чего же редки и мимолетны триумфы художника в этом мире!

За рыбным блюдом — рубленой сельдью с уксусом и каперсами — тоже не произошло ничего такого, что вывело бы Рембрандта из подавленного состояния. Разговор с Хендриком сулил только скуку, затеять же беседу с Аллартом значило бы втянуть в нее трех окружавших его женщин — Лисбет и Лотье, обменивавшихся кухонными рецептами, а также Маргарету, которая, казалось, ела салат только для того, чтобы легче было глотать слезы.

Сам не понимая почему, Рембрандт подумал о его милости Константейне Хейгенсе. Будь он здесь, он непременно завел бы разговор об «Уроке анатомии», да еще в выражениях, которых не понял бы никто из сидящих за столом, даже маленькая чародейка, которая позволяет сейчас ван Пелликорну пичкать ее каперсами. Пространство и масса, свет и тень, движение и покой, жизнь и смерть — все это Хейгенс оценил бы, всему этому он воздал бы должную хвалу, время от времени прерывая свою речь горловым звуком, похожим на воркование голубей…

— Простите, Маттейс, — сказал Хендрик, — но мне, к сожалению, придется снова побеспокоить вас: на этот раз надо собрать тарелки из-под салата. Мне самому из-за стола не вылезти.

— Сидите, доктор Колкун, я все сделаю, — вмешалась Маргарета. — Лисбет принесет жаркое, вы, Хендрик, режьте мясо, я позабочусь о горошке и бобах, а доктор Тюльп пусть разливает вино.

Пока все это происходило, вид у Саскии ван Эйленбюрх стал холодный и сдержанный — вероятно, Франс ван Пелликорн слишком далеко зашел в своих ухаживаниях.

— Пусть никто не ест до второго тоста, — предупредил Хендрик, разрезая мясо. — Мы приступаем ко второй половине ужина, и следующие две перемены будут поданы в честь моей кузины. Даже гений Аполлона, — ван Эйленбюрх наклонился в сторону Рембрандта, — отступает иногда перед чарами Афродиты. — Хендрик повернулся к кузине и поцеловал ей руку, а она сморщила щеки и нос в очаровательной гримаске. — На этот раз я буду краток. Предмет моей речи перед нами и не нуждается в том, чтобы его превозносили. Лучшая хвала даме — она сама. Дамы и господа, — он поднял бокал одной рукой, продолжая сжимать другой пальцы Саскии, — представляю вам Саскию ван Эйленбюрх, самую благоуханную розу Фрисландии.

— Вот это подарок, который я взял бы и в завернутом, и в незавернутом виде! — воскликнул Маттейс Колкун.

Девушка покраснела, и в лице ее что-то дрогнуло, прежде чем она смогла улыбнуться снова. Рембрандту хотелось, чтобы она не улыбнулась, а лишь бросила презрительный взгляд на холостяка-сквернослова, но он был убежден, что она вообще не умеет сердиться.

— Следите за собой, Маттейс, — мы не в таверне, — бросил доктор Тюльп. — Жаркое великолепно, Хендрик, горошек и бобы тоже.

Рембрандт по-прежнему не ел, а лишь ковырял мясо вилкой, и когда Саския окликнула его, он даже не взглянул на девушку: он не Колкун или ван Пелликорн и не намерен бросаться к ней, как только ей заблагорассудится его окликнуть; если она хочет, чтобы он посмотрел на нее, ей придется позвать его еще раз.

— Разве вы туги на ухо, Рембрандт ван Рейн? Я обращаюсь к вам.

— Нет, я не туг на ухо, но, как вы понимаете, здесь немало такого, что может отвлечь внимание.

— Я хотела спросить, принесли вы с собой свои карандаши?

— Ваши карандаши. Разве вы забыли, что собирались принести их? Вы обещали в своей собственной гостиной, что сегодня вечером будете рисовать меня.

Быть может, она пытается подчеркнуть этим, что была в гостиной у него, а не у Пелликорна?

— Да, я принес карандаши, но, как и сказал вам тогда, начну рисовать вас только в том случае, если вы сами этого захотите.

— Ну конечно, хочу! И вы знаете, что хочу — я вам об этом говорила. — Она вытянула над столом свою херувимскую головку с растрепавшимися кудрями, которые при свете свечей казались огненными, и смотрела на Рембрандта поверх рук Хендрика, разрезавшего мясо. — Со стола нам с вами убирать не придется, потому что мы почетные гости. Этим займутся остальные, а вы будете меня рисовать. Начнем сразу после сладкого.

Хотя на сладкое был подан лишь пудинг, рыхлый и слегка приправленный лимонной цедрой, это блюдо показалось Рембрандту вкуснее всего, что он ел сегодня. Саския не доела своей порции: она покинула свое место — и Франса ван Пелликорна тоже, — протиснулась за стулом кузена и встала за спиной коронованного Апеллеса, положив ему на плечи свои маленькие ручки, так что он почувствовал через камзол их теплоту и пожатие.

— Где же ваши карандаши? — спросила она. — Я что-то их не вижу.

— Здесь, в кармане.

Рембрандт повернулся и заметил, что, если он подвинет голову еще на дюйм, щека его прильнет к груди Саскии.

— А бумага? Бумага у вас есть?

— Да, в другом кармане.

— Вот и прекрасно! Идемте же.

Пальцы девушки коснулись руки Рембрандта, и пальцы его непроизвольно, словно они жили своей собственной жизнью, сомкнулись вокруг ее теплой и мягкой руки в ямочках.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});