Иван Грозный — многоликий тиран? - Генрих Эрлих

Меня там, как вы понимаете, не было, я на первом собрании присутствовал, так что рассказываю это с чужих слов. Когда же в первый раз об этом услышал, то не знал, что и думать. С одной стороны, весь простой московский люд выказал свою любовь к Ивану и верность царской власти, это было хорошо. Подвигло его на эти верноподданнические чувства прямое обращение царя, получалось, что и это правильно. Но многое меня смущало. Чувствовал я, что это захарьинская затея, а от их затей я никогда не ждал ничего хорошего, то есть для державы хорошего и для нашего рода полезного. Я уж говорил как-то, что негоже народ привлекать к решению дел престольных, а ведь именно это и выходило. Донесли мне, что еще до этой грамоты Ивановой, громогласно возвещенной, ходили по Москве какие-то подметные письма против своеволия боярского, а некие люди шептали на торжищах, что умышляют лихие бояре недоброе против надежи-царя, хотят извести его колдовством и зельями потаенными, и что весь народ православный должен встать на его защиту. Как услышал я слова про колдовство, так будто молния мне все осветила, все события давнего московского бунта мне стали совершенно ясны. Так вот чья рука Москву тогда баламутила, вот чьи уста клевету в уши народные нашептывали! Только ведь не вышло ничего тогда у Захарьиных! Получилось дело редчайшее, когда все вовлеченные в него люди в проигрыше оказались. В те дни могло показаться, что с прибытком вышли из него Сильвестр и Алексей Адашев, но, памятуя их конец, понимаешь, что и это одна видимость. Вот и боялся я, как бы новая затея Захарьиных таким же провалом не кончилась, когда все в убытке окажутся: царь Иван и бояре, держава и народ.

Между тем оба собрания переместились: святые отцы, бояре, князья и я с ними устроились на митрополичьем дворе, чтобы обсудить толком, как жить дальше, народ же влился в Кремль и заполонил все площади, по обыкновению своему крича невразумительно, но громко.

В собрании боярском очень быстро выяснилось, что никто не знает, что делать дальше. Точнее говоря, каждый знает, но по-своему, из чего вышел великий крик, все говорили за себя и не слушали соседа. Не было среди них Алексея Адашева, который только о державе Русской думал и из ее пользы все решения выводил, не было Сильвестра, который мог различные взгляды примирить и общее мнение выразить, не было некоего князя, который мог заставить мнению этому подчиниться, не было даже тетки Евфросиньи с ее напором и волей. Эх, измельчали люди! Каждый тянул одеяло на себя и следил только за тем, чтобы соседу больше положенного не досталось. Даже князь Александр Горбатый, бывший в последние месяцы главой боярской Думы, и тот от такой разноголосицы растерялся, хоть и воевода славный и в каких только переделках за жизнь свою долгую не побывал. Еще вчера вечером все были заодно против царя, а сегодня, как объявил царь о своем уходе, так сразу междоусобицы начались. И князю Александру сразу напомнили, что он из Шуйских, и показали, как остальные Шуйских любят. Еще я боялся, что Старицкого в цари выкрикнут. Так нет же! Тетка Евфросинья непременно какую-нибудь интригу затеяла бы, а без нее на Владимира Андреевича, «царя боярского», никто даже не смотрел. Доброхоты его старые по углам забились и молчали, а остальные князя Владимира Андреевича, как оказалось, не хотели. Оно и правильно, нечего этому тюфяку и изменнику презренному на престоле дедовском делать!

Еще больше я возрадовался, когда понял, что у бояр вообще нет на примете никакого кандидата на трон освободившийся. Затевая свой бунт, они такой мелочью не озаботились. Что ж, истинно русские люди! Похоже, что виделась им в снах боярская республика, то есть земщина, и они во главе ее. Эдак и до выборных можно дойти. То-то смеху будет! Я бы и рассмеялся, если бы мне державу не было жалко до слез.

Тут кстати и выборные появились, от народа с площади, прорвались на двор митрополичий сквозь охрану невеликую.

— О, горе нам! — заголосили выборные, не дожидаясь разрешения. — Государь нас оставил! Последний наш заступник пред Господом! Верните нам царя! Без царя народу никак не можно! Пусть правит, как хочет, даже с царицей египетской! — Тут из толпы выборных вылетел еще один крик: — Пусть царь укажет нам своих изменников, мы их сами истребим!

От такого предложения бояре поежились, прислушались впервые к крикам за воротами, посмотрели на охрану невеликую, в затылках зачесали. Угроза еще одного бунта, на этот раз народного, вновь сплотила бояр и подвинула их к принятию общего решения. Нет, смиряться перед царем они не пожелали, хотя, вероятно, именно на это решение рассчитывали Захарьины, потрясая царским отречением и раздувая народный бунт. Решили бояре править сообща Русской Землей, чтобы в Москве заседала Дума боярская, на местах наместники сидели, как и встарь, в войска воеводы назначались по достоинству их, а для решения вопросов, для всей державы важных, собирать Земский собор. В общем, чтобы все было, как при нашем с братом правлении, как при отце нашем и деде, но только без нас, без царей. Но и царя Ивана бояре не решились совсем отставить, оставили ему корону и титулы, а еще по заведенному издревле обычаю постановили выделить ему из обширного хозяйства, называемого Землей Русской, вдовью, опричную долю, чтобы было где ему жить и с чего кормиться. Эх, не заметил я, кто первый это слово выкрикнул! Многое могло бы прояснить! Мне почему-то показалось, что идея эта не сама у бояр родилась, а ее со стороны подбросили, с захарьинской. Видно, не надеялись они особо на примирение с боярами и подсуетились соломки постелить, чтобы мягче было падать. С их колокольни глядя, раздел державы и получение меньшей части было лучше потери всего и изгнания. Не знаю, не знаю… Я и в арифметике хуже всего понимал деление и дроби, что уж о жизни говорить.

То, что бояре постановили, даже на полдела не тянуло, главное впереди лежало — чтобы Иван с двором своим эти условия принял. А в этом никакой уверенности не было. Как я понимаю, еще до отъезда царского двора были достигнуты некие договоренности между боярами и Захарьиными, отсюда и проводы, торжественные и благостные, и томительное ожидание, и радость от грамоты царской. Но теперь бояре уже во всем сомневались, им стало казаться, что все это было со стороны Захарьиных не более чем хитрость, чтобы свободно выбраться из Москвы со всеми святынями и казной. Честно говоря, и я на это надеялся, я бы на Ивана нисколько не обиделся, если бы он оказался вдруг не в Александровой слободе, как он меня убеждал, а, скажем, в Ливонии во главе войска. Брат мой непременно так бы и поступил в подобной ситуации. Другое дело, что он бы никогда не загнал себя в такую ситуацию.

Впрочем, сделать это было еще не поздно, и бояре это понимали, посему, не медля, принялись собирать большое посольство к царю, чтобы решить дело окончательно и бесповоротно. Главными послами избрали Святителя Новагородского Пимена и Чудовского архимандрита Левкия, а к ним присоединили и других святых отцов: епископов Никандра Ростовского, Елевферия Суздальского, Филофея Рязанского, Матфея Крутицкого, архимандритов крупнейших монастырей — Троицкого, Симоновского, Спасского и Андрониковского. Бояре собрались все до единого во главе с князьями Александром Горбатым, Иваном Мстиславским и Иваном Вельским, также и дьяки, которые свои приказы заперли, все одно жизнь в государстве остановилась. Стрельцам приказали изготовиться к утру к походу. Брали их почти всех, десять тысяч, на всякий случай. Случиться действительно могло всякое.

Обо всем, что за день в Москве произошло, и о том, что на следующий день ожидается, я со всем тщанием Ивану отписал и с нарочным отправил, на рассвете уже, едва ворота открыли.

* * *

А днем пришлось нового гонца слать, потому что такого столпотворения я не ожидал. Казалось, вся Москва поднялась вслед за святителями и боярами. «Вы-то куда?» — с некоторым раздражением спрашивали бояре. «Бить челом государю и плакаться», — смиренно отвечали московские люди. Об этом и поспешил я известить Ивана, чтобы не испугался он толпы огромной и не стал, не дай Бог, из пушек палить или какие другие глупости творить.

Отправил я то письмо и замер на несколько дней в неизвестности, поскольку никакие новости в Москву не приходили, да и к кому им приходить, если в Москве остались лишь старики немощные, бабы, дети малые, да мы с митрополитом Афанасием. Вы спросите, почему же я не поехал вместе со всеми в Александрову слободу? Мне это тогда и в голову не пришло. Иван же просил меня в Москве находиться и обо всем его извещать, никаких новых просьб от него не поступало, вот я все в точности и исполнял. Такой уж я человек, ответственный! От этого и страдаю, потому что многие интереснейшие события пропускаю и вынужден рассказывать их с чужих слов, как, например, о том, что произошло тогда в Александровой слободе.