Долина в огне - Филипп Боносский

Отец Дар сказал ему то же самое!..

— Ну вот, так-то лучше! — произнес священник с облегчением. — Тебе будет трудно вначале, а потом все будет хорошо, вот посмотришь! — Он задумчиво, с любопытством посмотрел на Бенедикта. — Скажи, неужели тебя это никогда не беспокоило? — спросил он удивленно. — Ведь ты видел, что церковь уже обветшала и кишмя кишит мышами, а крыша ее сгнила и протекает...

Он остановился.

— Что с тобой, Бенедикт? — вскричал он.

Бенедикт попытался отвернуться, спрятать взгляд, полный безысходной муки, но отец Брамбо перехватил этот взгляд и повернул к себе Бенедикта.

— Что с тобой? — опять вскричал он, и голос его сорвался. Он уронил чертежи на пол и вскочил. — Садись, — приказал он и сам усадил Бенедикта в качалку. — Сейчас я принесу воды!

Сильно побледнев, он ринулся в дом. Бенедикт слышал, как он бежит по коридору в кухню. Мальчик с трудом опустился в качалку. Он закрыл глаза и посидел так некоторое время, ожидая, когда кончится головокружение, затем с усилием поднялся. Синие листы чертежей зашуршали под его ногами. Шатаясь, он сошел с крыльца и, подойдя к калитке, остановился, чтобы в последний раз поглядеть на приходский дом. Занавески на одном из окон были раздвинуты: на мгновение ему показалось, что у окна кто-то стоит, — что кто-то стоял там все время, наблюдая за ним.

Он вышел, позабыв закрыть за собой калитку.

Часть третья

1

День был знойным. Влажная жара нависла над долиной и холмами и раскаленными волнами подымалась ввысь от перегретой земли. Где-то за холмами непрестанно грохотали громовые раскаты. Утки и куры искали прохлады в тени хлевов, а в поле коровы лениво собрались в кружок под единственным растущим там деревом.

Верховых и пеших солдат и полицейских из местной и заводской полиции в действительности было около сотни, но казалось, что их гораздо больше. Кони шли понурив головы; гривы их задевали высокую траву. Солдаты отпустили поводья и расстегнули рубахи. По их грубым, загорелым лицам струился пот; разморенные невыносимой жарой, они ворчали, сидя в своих пропотевших седлах.

Солдаты миновали красные дюны, поднялись на плоскогорье, покрытое шлаком, и въехали в низкорослый кустарник на опушке леса. Путь стал труднее, но они продолжали продвигаться дальше. Однако вскоре подлесок стал гуще, все чаще стали попадаться ямы, они были скрыты кустами и плющом, и потому их было трудно разглядеть. Солдаты были вынуждены спешиться и, ведя лошадей на поводу, гуськом продирались сквозь лес.

Зной навис над их головами пылающей крышей. Ветки, которые им приходилось отталкивать, были тяжелые, словно налитые свинцом. Сухой щелочной запах ручейка, вытекавшего из шахты, обострял жажду, и они с трудом удерживали лошадей, порывавшихся испить из этого негодного источника. Дальше лошади не могли идти: они все время рисковали свалиться в ямы. Солдаты были вынуждены оставить их под присмотром, а сами двинулись вперед пешим порядком, держа наготове винтовки и револьверы.

К рабочим в лесу донеслась весть, что к ним направляются солдаты. За столом на поляне собрался совет: председательствовал Добрик. Бенедикт издали наблюдал за ними, стоя рядом с матушкой Бернс.

— Как вы думаете, что случилось? — спросил он ее.

— Не могу сказать, — ответила она.

— Почему все так взволнованы?

— Не знаю, — отозвалась она.

Бенедикт разглядывал собравшихся. Негров и белых было приблизительно равное количество. Бенедикт повернулся к матушке Бернс.

— Сюда идут солдаты, — сказал он убежденно, потом поднял на нее глаза и с беспокойством спросил: — Не лучше ли вам уйти отсюда?

Она по-прежнему смотрела перед собой.

— Куда?

— Куда-нибудь подальше отсюда, — ответил Бенедикт.

Она поглядела на него.

— Куда именно? — спросила она снова. Потом отвела взгляд и прибавила: — У каждого кролика есть нора...

Он поглядел на ее изможденное морщинистое лицо, на седую голову. Какая она слабая, хрупкая!

— Найдите место, где можно спрятаться, — настаивал он.

— Такого места нет, — резко ответила она.

Бенедикт обежал взглядом раскинувшийся перед ним лагерь и увидел своего отца, — тот мастерил грубые скамьи, как тогда, к летнему пикнику.

Мальчик повернулся к матушке Бернс и спросил с любопытством:

— Почему вы пришли сюда?

Но она ничего не ответила.

Казалось, что-то изменилось в их отношениях, а может, изменилось давно, но он только сейчас это осознал. Он собирался спросить ее, что из катехизиса она помнит, но удержался. Она уже не обращалась с ним так почтительно, как прежде. И вдруг он подумал, что она не только сильно постарела, но и стала более скрытной, вернее, мудрой, точно видела его насквозь, а это его смущало. В чем же дело? Порой ему казалось, что она просто озлоблена, но иногда он чувствовал, что причина совсем не в этом, а в чем-то более глубоком. Если прежде она радовалась его приходу и была с ним ласкова, то теперь относилась к нему, как к человеку, который появился из враждебного лагеря, но с белым флагом перемирия. И неприязнь ее обращена не просто к нему, не к тому Бенедикту, какой он сейчас, а к тому, каким он станет, когда будет взрослым. Ему так хотелось сказать ей...

— Все белые похожи на кошек, — промолвила она угрюмо и, когда он с удивлением обернулся к ней, прибавила: — На диких кошек в лесу, убивающих певчих птиц.

«И я?» — его обиженные глаза безгласно вопрошали ее, но лицо ее не изменило своего сурового выражения.

— А Добрик? — вскричал он, мотнув головой в сторону стола, за которым сидел Добрик.

Она поглядела, куда он указывал, и сказала медленно и задумчиво:

— Мистер Добрик совсем как мы, негры.

Бенедикту показалось, что она навсегда лишила его своей симпатии.

Она повернулась к нему и сказала:

— Теперь вам время прятаться!

— Мне? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Пора бежать отсюда. Оставьте нас, негров, довести борьбу до конца!

Он пристально посмотрел на нее.

— Но мы тоже...

Она резко отвернулась и направилась к своему сарайчику с таким видом, словно ни за что оттуда больше не выйдет. Но Бенедикт последовал за ней и встал на пороге. Она обернулась к нему:

— Что вам нужно, мальчик? — спросила она.

— Мне... — начал было Бенедикт.

— Уходите отсюда, — произнесла она с раздражением. — Оставьте меня.

— Я хочу помочь вам! — вскричал Бенедикт.

Она бросила на него сердитый взгляд.

— Помогай самому себе, парень! — произнесла она.

— Но, матушка, — закричал он, — я не такой. — Он смотрел на нее с отчаянием. — Я не такой! — повторял он, начиная смутно понимать причину ее враждебности. Он вспомнил, как она спешила однажды к своему опустевшему дому, который должны были предать огню. Он спрятался тогда и ничем ей не помог! Взволнованный, раздираемый внутренней мукой, он тихо сказал:

— Я не хочу быть таким!

Она взглянула на него, и выражение лица ее смягчилось.

— Сейчас вы не такой! — отвечала она.

Он вспыхнул:

— Вы думаете, потом...

Она пожала плечами.

— Но, матушка, — произнес он, — как же я смогу?

С губ ее сорвался короткий невеселый смешок.

— Очень легко!

Охваченный смятением, он продолжал смотреть на нее.

— Ну, а почему, — спросил он, — почему Добрик не стал?

Она закусила губу, прищурила глаза и задумалась. Потом сказала просто:

— Видите ли, Добрик — коммунист: у них это не допускается.

Над головой у них загрохотал гром, раздался оглушительный треск, будто гигантский бич рассек небо надвое.

— Будет дождь, — мягко сказала она.

Бенедикт посмотрел на крышу.

— Крыша протечет, — сказал он.

— Оставайтесь у меня, если хотите.

— Но солдаты!..

— Я и думать о них не хочу, — ответила она.

Она присела на койку и стала искать позади себя подушку. Бенедикт подошел и помог ей.

— Спасибо, — сказала она. — Вы всегда были вежливым мальчиком.

— Дать вам еще одну подушку? — спросил он.

— У меня всего одна, — ответила она.

Снова раздался удар грома. Бенедикт с сомнением взглянул на крышу, крытую осокой и картоном, жестью и досками.

— Вам не следовало бы здесь оставаться, — беспомощно сказал он.

— От дьявола не убежишь, — ответила она мрачно и закрыла глаза.

Хлынул проливной дождь. Бенедикт стоял посреди хижины с земляным полом, прислушивался к стуку дождевых капель и смотрел на старую женщину, лежавшую на, койке под лоскутным одеялом, которое она успела спасти от огня. Он думал о своем отце и о старом отце Даре, думал о матери и о Винсе.

Висевшая вместо двери занавеска из мешковины зашевелилась, и в комнату вошел негр. Он поглядел на Бенедикта, потом на матушку Бернс, и в глазах его зажглась смешинка.