Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные - Константин Радов

- Магометан, берберийских разбойников вооружать? Здоров ли ты головою, любезный граф? Не сам ли, Александр Иванович, пострадал от таких же?

- Не печалься обо мне, Алексей Михайлович. Я в здравом уме и ничего не забыл. Но руководствуюсь не сантиментами, а расчетом. С берберийцами мы можем встретиться только в море - а там не мушкеты, там другие калибры решают. Ну, а если уж вспоминать старое - давайте вспомним, что этот самый Мулай воевал с турками в то самое время, когда Петр Великий брал Азов. Без трактата, но по сути - союзник. Хотя и магометанин. Барон Андрей Иванович, думаю, согласится, что против Порты дозволительно дружить с кем угодно.

Председательствующий в заседании Остерман покивал, расплываясь в улыбке. Отчасти моей целью в Комиссии было перекинуть мостик к нему от голицынской партии. Отодвинув малодеятельного Головкина, вестфальский попович сделался де-факто руководителем иностранной политики империи. Личность его вызывала много нареканий. Честолюбивый, бессердечный, коварный; лживый до такой степени, что способен придать блеск истины самой явной лжи; подозреваемый в безбожии, наконец - все это было правдой. Но знаете, что я вам скажу? Хотите погубить государство - поручите иностранные дела честному человеку. Во всем честному, безупречно. В сей сфере ложь считается не пороком, а повседневным оружием. Виртуозное владение оным составляет достоинство. Положим, сам я в дипломатическую службу не пойду - однако не стану осуждать ее неизбежные нравственные издержки, равным образом как нужники чистить не буду, не отрицая между тем полезность сего ремесла. В конце концов, военные хитрости - тоже обман; но никто их не отвергает, исключая помешанных на рыцарстве старомодных мечтателей.

У Остермана, при всех его многочисленных пороках, не было самого распространенного в России. Он не брал взяток. То есть совершенно не брал, ни в каком виде. И вообще сверх жалованья ничем не корыстовался. В свете смеялись, что у него лакеи одеты, как нищие; что серебряная посуда затерта и выглядит хуже оловянной; его это не трогало. Разительное отличие от алчной орды Долгоруковых. Наверно, тонким чутьем прирожденного дипломата барон понимал, что Большие Бояре нуждаются в тех, кто бы работал за них - а расхищать казну предпочитают сами; для этого им не надобен безродный немец.

Так что по службе вице-канцлер был на своем месте. Он высказывал разумное намерение покончить с авантюрами предыдущего царствования и добрым порядком, без потери репутации, освободиться от мекленбургских и голштинских обязательств. Это позволило бы возобновить согласие с датским и английским королями, сохраняя одновременно прежних союзников и не отказываясь от дружбы со всеми европейскими странами. Может, Остерман чуть перебарщивал с симпатиями к цесарскому двору - но при племяннике венской императрицы на русском троне сие представлялось неизбежным, да и полезным по отношениям к Порте. Мир и дружба в Европе - и подготовка к решительной схватке с турками. Так выразил бы я собственное кредо в части иностранных дел. Никаких противоречий с вице-канцлером.

Разрушить укоренившуюся традицию и получить карт-бланш на вывоз оружия (да еще и приватным порядком) с одного захода было, конечно, невозможно. Тут надлежало дейстовать по методе капли, которая, как известно, камень точит. Причем действовать не только в Комиссии, но и в Военной коллегии - а она, по несогласию партий, после ссылки Меншикова оставалась без президента. Трудные дела члены предпочитали откладывать. Поэтому задача разделялась на две: помочь князю Михаилу занять место, ему следующее по праву, и уломать фельдмаршала на смелое решение. То и другое пока не слишком удавалось.

Для доступа к рулю государства Голицыным и мне следовало всупить в коалицию либо с долгоруковской партией, либо с канцлерской. Оставляя в стороне вопрос о возможности первого варианта, могу сказать, что он категорически меня не устраивал. Вынужденная терпимость к злоупотреблениям сей фамилии слишком отяготила бы мою совесть. Второй путь представлялся приемлемым и возможным, но требовал устранения Шафирова. Петр Павлович в ожидании императорского указа об отставке не терял время даром: из Москвы доходили вести, что он ежедневно бывает в женском (не подумайте плохого) монастыре, где обретается инокиня Елена, бывшая Евдокия Лопухина - родная бабушка царствующего государя. О чем они беседовали, никто не ведал, но все понимали, что абшидное прошение недолго и назад забрать.

Будучи младше Головкина и Апраксина возрастом и чином, Остерман, тем не менее, представлял главную фигуру сего триумвирата. Вернее, не совсем так: это сановные старики были фигурами, а он - игроком. Рискнуть ли сесть с шулером на его сдаче? Я рискнул. Беседы о коммерции часто продолжались за порогом присутственых мест, где заседала Комиссия, и мне случилось однажды в виде абстрактного суждения высказать мысль, что управление крупными торговыми компаниями суть дело не менее важное и достойное, чем государственная служба, и способно без остатка поглотить силы даже самого незаурядного ума. Огонек понимания блеснул в глубине вице-канцлеровых глаз. Через неделю или две, совершенно без связи с прошлым разговором, всплыл какой-то вопрос, требующий мнения военных, и барон предложил спросить князя Михаила Михайловича. Непринужденно объехав Миниха с его коллегией, он ясно дал знать, кого считает будущим президентом оной. Негласный трактат был заключен. Станет ли другая сторона его выполнять? Вполне вероятно. Открытое столкновение - совершенно не в духе Остермана.

С Петром Павловичем мы поддерживали регулярную корреспонденцию. Теперь моя очередь была извещать приятеля о санкт-петербургских событиях. Выразив искреннее сожаление, что правительственные конъюнктуры совершенно не позволяют надеяться на его возвращение к службе, я пожаловался на чрезмерную обремененность свою коммерческими делами (святая истина!) и эпистолярно припал к его ногам с мольбою о помощи. Не соблаговолит ли дорогой друг принять на себя управление Персидской компанией? Чтобы вознаградить его в сих тяжких трудах и придать больше веса в правлении, готов уступить по изначальной цене половину своей доли, а буде потребно - и больше.

Шафиров недаром был умен. Понимая, что мешает продвижению голицынской партии к власти, он согласился на щедрое предложение. Трудно сказать точно (по редкости сделок), но процентов на тридцать выше номинала персидские акции стоили. Не страдая неуместной застенчивостью, барон написал, что для свободного распоряжения делами компании ему не помешает вся моя доля, которую согласен выкупить на вышесказанных условиях. Тогда уж у него точно не останется ни досуга, ни охоты служить. Напоследок Петр Павлович выражал надежду, что старые друзья не оставят его своим покровительством.

Я подумал немного - и согласился. Оговорил только право забрать часть компанейских приказчиков и матросов (раз уж совсем выхожу из персидской торговли). В глазах обеих партий сия продажа представлялась актом подвижничества и самоотречения во имя согласия. На самом деле - голый расчет. Во-первых, политическое обеспечение моих прожектов того стоило. Во-вторых, деньги планировалось вложить в дело, обещавшее более высокий доход. Наконец, китоловная компания, до которой не доехал Шафиров, так и осталась сиротой - а это тоже хорошо, ибо у меня имелись на нее виды.

Своевременная жертва фигуры обещала интересное продолжение. Ход был за Остерманом. Но партнер чуть не упустил нити управления из своих рук, затем что зрители начали вмешиваться в игру и подталкивать игроков под локти. Ближе к зиме среди офицеров и чиновников со скоростью пожара распространилась идея устроить коронацию молодого императора. В Москве, разумеется. Возражения о неуместности сего прежде совершеннолетия воспринимались почти как покушение на высочайшую особу. В Москву! Теплую, уютную, разношенную, как домашние туфли - из чуждого, сырого, продутого ветром Петербурга! Поближе к запустевшим без хозяев имениям, колокольному звону сорока сороков, блинам и водке! Последнее, как движимость, присутствовало и в северной столице, но как-то, знаете ли, аппетит был не тот. Не московский. Вернется ли двор и весь государственный корпус на невские берега, вызывало большие сомнения. Вице-канцлер в ужасе ожидал, что Россия обратится к дремотному допетровскому бытию, а немцев вознаградит пинком под зад.

Несведущие рассуждали о некой 'русской партии' в лице Голицыных и Долгоруковых, возбудившей сии стремления - смею вас уверить, что это вздор. За Долгоруковых не поручусь, но думаю, что они тоже не вели толпу за собой, а были ведомы ею. Меня грядущий переезд скорее раздражал, чем пугал: управление обширными промыслами по почте давно вошло в привычку. Касательно будущего державы, я не видел катастрофы в том, что подданные скажут правителям, как Лежандр Кольберу: 'Laissez-nous faire!' Удаление с балтийских берегов помогло бы некоторым персонам оторвать глаз от микроскопа, в котором шлезвигские и курляндские козявки представали гигантскими монстрами; с московского удаления они будут видны как есть, то бишь козявками. Может, удастся привлечь взоры к позабытому Черному морю? Когда в Коммерц-коллегии (во время перерыва) зашел спор, какой город лучше подходит для пребывания двора, Москва или Петербург, я ничтоже сумняшеся ответил: 'Киев', и был вознагражден любезной улыбкой бывшего киевского генерал-губернатора. Обращая сказанное в шутку, добавил: 'Но только на ближайшее столетие, пока Константинополь не наш'.