Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович

Можно преодолеть страх ради власти, богатства, величия, справедливости, наконец – люди везде и всегда чего-то хотят, даже на Гуррагче. Иногда для себя, любимых, иногда для всех, чтобы никто не ушел обиженным. И во всех случаях, не сомневаясь ни в чем, кладут на алтарь простых, в общем-то, хотений головы. Чаще чужие, изредка свои. Нормальное, естественное, совершенно человеческое поведение. Но какого черта этот парень молчал до конца?! Подал бы голос, попросил пощады, покаялся, наверняка заработал бы вместо костра петлю или меч. А то и жизнь; при имперском дворе весьма уместен раскаявшийся самозванец в роли метельщика…

Ищ-щи… – вновь шелестит тишина.

Ищи…

Искать?

Тупо смотрю на комп. Словно со стороны, слышу свой голос:

– Поиск! «Экка о Пришествии Короля» – все данные!

– Выполняется, – рапортует комп.

И чувствую – стихает гул в висках. Будто подсказывает: правильно!

Эту сказку я знаю наизусть. Но меня сейчас интересует не классическая версия. Не та, которую поют на площадях.

– Нет оперативных данных, – огорченно вещает комп. – Запросить архив?

Незадача. Архив – дело нудное. Там, помнится, сотни три местечковых вариантов, не считая позднейших и сохранившихся частично. Если бы хоть знать, что искать…

И все-таки говорю:

– Да.

По наитию вбрасываю ключевые слова: бог, судьба, преображение, всевластие – все, что приходит в голову. В мою бедную, гудящую голову, раз за разом понимая: не то. Не угадал.

На «бога» и производные – ноль ссылок. Конечно. Вечный есть, Предвечный тоже, Светлые – аж четверо, а бога нету. Зато на «судьбу» – за тысячу. Ищи-свищи…

Ищу.

– «Вознесение», «прощение», «возвышение»…

Не то.

Слишком много ссылок, слишком много! Не могли все же наши пропустить такой распространенный вариант. Это должно быть что-то очень штучное, очень эксклюзивное, глухо-провинциальное…

Если это «что-то» вообще есть. Если мне не примстилось.

– «Обещание», «обетование», «отлучение»…

Тридцать минут до старта.

Можно, наверное, перетерпеть эту боль, она здешняя, она не полетит со мной на орбиту, да ее, оказывается, уже почти и нет, иссякла, выдохлась, но меня по-прежнему бьет озноб, меня лихорадит – словно вот сейчас, в эти последние минуты, решается что-то очень важное, и, оторвавшись от поверхности Брдоквы, я уже никогда не узнаю правды; словно она нужна мне, эта правда…

– «Правда». «Истина». «Царство».

Это уж скорее про Ллана…

– «Возрождение», «воскрешение», «бессмертие»…

Вот оно!

Всего одна фраза, даже пол-фразы, без конца и без начала.

…[и сказал] Вечный: и предан будешь, и мертв будешь, и воспрянешь, если тверд будешь, по воле Моей [бессмертен] будешь, и вернешься, и [задуманное] завершишь…

И пометка: «Фрагмент позднейшей интерепретации. Записано в Южной Камари».

Вот, значит, из какой дыры он был родом…

Кибер таращится на меня из ниши отсека. Не бойся, глупыш, это не игла, это всего лишь электронная отвертка, к тому же холодная. Сейчас, малыш, сейчас; ты лучше голеньким побегай, целее будешь. Не стоит тебе в этих латах бродить, большой тут на них нынче спрос ожидается…

Быстрее, быстрее…

Сделано.

Барахлишко вот сюда, в капсулу, тебе она без надобности, пешком доберешься…

Щелчок по носу – и остолоп оживает.

Поигрывая мышцами, идет к выходу. Исчезает за дверью.

– Готовность номер один, – сообщает комп.

– Принято, – отзываюсь я. – Капсулу отделить на взлете.

Ну что ж, Брдоква, долг платежом красен. Я не мог знать, что этот парнишка хотел всего-навсего стать богом. Последнее дело – убивать чужих богов. Но я – не Вечный, и вернуть его не смогу.

Тебе нужен бог? Давай попробуем вместе!

И плюнь, Брдоква, в глаза всякому, кто скажет, что богом быть труднее, чем директором Департамента…

Эпилог

Когда в весенней степи ловчие отбивают от матери голенастого теленка с кожистой припухлостью посреди крутого лба, он сперва дичится, шарахается и даже пытается боднуть – забавно и неумело; спустя время – радостно бежит навстречу, смешно хлопая лиловыми веками и норовя лизнуть знакомо пахнущую руку, а от чужих бежит прочь, забавно взбрыкивая и покряхтывая. Это еще не бойцовый бык, а только заготовка, алмаз, нуждающийся в огранке. А вот когда, воспитанный должным образом, вздыбит он гребень и взроет утоптанную землю турнирного поля острым копытом, когда кровь, туманящая выпуклые глаза, сверкнет на песке арены – тогда-то, и только тогда оценят зрители искусство умельца, готовившего зверя к единственному в жизни сражению.

Поединок с единорогом – высокая потеха сеньоров, и никто не скажет, что в этом бою человек всего лишь хладнокровный убийца, ибо неудачники нередко возвращается домой на носилках, тщательно обмытые для отпевания, а победителей, увенчав розами, отсылают на пастбище – жить и давать потомство…

Всякий мальчишка на селе мечтает стать бычьим пастухом, отважным, могучим и почти свободным. Но не каждому дано умение воспитать бойцового быка, не каждому дано разбудить в скалоподобном теле заложенную от роду страсть к схватке и победе. От отца к сыну, к внуку, к правнуку передаются сокровенные секреты и тайные уловки. Потому-то бычьим пастухам во всем поблажка, даже если рушится мир.

Вот и Тоббо уцелел.

Он ведь уже почти шагнул за черту; его, полуживого, выволокли из лечильни, вырвав из рук сердобольных монахинь, наскоро показали кому-то, тотчас закивавшему, о чем-то спросили и, не дожидаясь ответа, повели вешать.

Но не повесили.

Выдернули из петли в последний миг.

И ни палач в пурпурном камзоле, ни судья в алой мантии не посмели противиться повелению столь высокой персоны, как новый владетель Баэля…

Добр граф: снизил на три года оброки. Снисходителен: едва заняв престол, повелел собрать всю пытошную снасть и утопить в омуте, а вилланов за провинности наказывать лишь плетью али кнутом. Но, надо сказать, и не без причуд. Никому иному из сиятельных эрров в голову не придет, заехав в домишко бычьего пастуха, оставить свиту в ста шагах от ограды и выпивать с собственным вилланом.

Как, скажем, нынче.

Мнутся вдали графские ловчие с доезжачими, хмыкают втихомолку пажи да конюхи, а графу – без разницы. Смеется граф, самолично плещет огненное зелье в чаши.

– Пей, Тоббо, пей, не стесняйся! Ну! Велю тебе – пей!

Как ослушаться, ежели господин повелевает?

Со стуком сдвигаются чаши, огонек загорается в утробе.

– Ух ты! – скалит граф крупные зубы. – Хвалю, Тоббо! Славного быка растишь. Не поскуплюсь, будет тебе награда. Давай еще – за него, за рогатого! Велю!

Уже не огонек внутри, целый пожар гудит, и пот выступает на лбу.

– А что, Тоббо, – едва ль не приятельски щурит граф выпуклые, совсем бычьи очи, – ни о чем не жалеешь, а?

Некое время выжидает. Хоть и отмалчивается бычий пастух, отводит глаза, услыхав такой простецкий вопрос, но владыка графства Баэльского упрям; всякий раз задает его, распивая огнянку с вилланом, а случается такое не сказать, чтобы редко.

Похоже, очень важно графу получить ответ.

Но Тоббо молчит, уставившись в землю.

– Упрямый ты, Тоббо, – в графском голосе шелестит разочарование. – Упрямый и дурной. Ну и ладно. За жизнь, тобою спасенную, я с тобой в расчете. Ты мне, я тебе. А что я сулил, то в силе остается, учти. До турнира, и верно, обожди, а после… В общем, надумаешь, приходи в замок… – короткий смешок. – В ближнюю стражу, понятно, не возьму. Да и в дружину тоже погожу. Начнешь с золотаря. А там посмотрим по службе.

Сказал так, встал со скамьи, привычно, не касаясь стремян, взлетел в седло.

И ускакал, озорно гикая.

А свита – следом.

Тоббо же остался сидеть, как сидел, наслаждаясь нежным и теплым туманом, заполнившим голову, ни о чем не думая, ни о чем не вспоминая.

О чем вспоминать?

Великий мятеж закончился. Шквалом пронеслось багровое пламя, обуглило стены замков и, зашипев в крови, стихло – только искры еще какое-то время плясали над краем, порою вспыхивая то там то здесь малыми огоньками, тотчас угасающими под мечами закованных в броню всадников. Тихий покой вернулся в села; усмирилось вилланское буйство. Господа же, упившись местью, огляделись и простили уцелевших. Дозволили трудиться, возмещая утраченное. Однако же накрепко запретили аж до следующего Дня Четырех Светлых снимать с шестов головы тех, кому не повезло. Да еще, заботясь о пропитании вилланов, повесили на околицах деревень лишние рты – стариков, и калек, и прочих бесполезных дармоедов.