Черный человек - Василий Головачев

– Минутку, я оденусь, – пробормотал Мальгин, доставая из ниши кровати мохнатый халат.

– Послушай, Клим, – начал Джума и не договорил, потому что в палату без предупреждения вошла Купава.

У Мальгина внезапно заложило уши и остановилось сердце, поэтому он пропустил момент, когда Ромашин оглянулся, встал, пожелал ему скорейшего выздоровления и вышел, подталкивая Хана в спину. Очнулся хирург, когда в палате, кроме Купавы, никого уже не было.

Купава, тонкая, стройная, как и прежде, в летнем сарафане, стояла рядом и смотрела на него вопрошающе, строго и в то же время робко, как никогда прежде, и было видно, что держится она спокойно из последних сил, потому что глаза ее в любое мгновение могли пролиться дождем слез.

Мальгин запахнул халат, рука его дрожала. Купава заметила эту дрожь и вдруг подалась вперед – прижалась к нему, спрятав лицо на груди.

– Я дура, да? – послышался ее изменившийся голос.

– Не знаю, – сказал Мальгин, усмехнувшись, обнял ее за плечи, и так они стояли некоторое время, словно пытаясь соединить несоединимое, каждый со своей надеждой, верой и отчаянием. Потом Купава отстранилась. Вопреки ожиданию Мальгина, она не заплакала, глаза женщины сухо блестели, брови, придававшие лицу неповторимый колорит и красоту, были сдвинуты, и казалось, взлетят сейчас птицей со лба, унося ее тоску и муку… непонятную, в общем-то, муку, так как Мальгин впервые в жизни не смог определить ее причины; во всяком случае, он был твердо уверен, что причина не только в исчезновении Шаламова.

– Мне никто не хочет говорить, где Дан, – сказала женщина непривычно низким от сдерживаемого волнения голосом. – Ты видел его последним. Что с ним?

Мальгин неожиданно успокоился, стремясь зажать сердце в холодных тисках рассудка. Подумал: не прав был древний философ, утверждавший, что разум – это возбужденное сердце. В жизни все наоборот: возбужденное сердце – это полное отсутствие разума. Держи себя в руках, мастер, не поддавайся очарованию несбыточных надежд и эмоций.

– Садись, успокойся, – сказал он, придвигая ей кресло; сам сел напротив на кровать. – Дан… ушел вместе с «черным человеком». Куда – неизвестно. Но я уверен, он жив.

– А мне сказали, что ты его…

Мальгин потемнел от гнева. Купава испугалась.

– Я не верю, конечно, все это чепуха, но… ты вернулся, а он… прости, Клим.

Хирург подождал, пока кровь отхлынет от щек и перестанут дрожать пальцы на руках, сцепил руки на колене.

– Снова Гзаронваль, узнаю почерк. Можешь не отвечать, я и так знаю. Не думал, что ты можешь быть такой неразборчивой в выборе друзей. Это же… низкий и подлый человек!

– Не смей о нем так… – Купава заговорила с вызовом, но тут же сникла, в голосе прозвучали нотки горечи. – Мои друзья – это друзья Дана, а врагов у него не было… если только… А Марсель… он хороший парень, только самолюбив немного… ты его плохо знаешь.

– Достаточно, чтобы понять его. Он ведь, по сути, натравливает нас друг на друга. Подумай об этом на досуге.

Мальгин вдруг с пронзительной остротой понял ее состояние: Купава была непередаваемо, чудовищно одинока, если искала утешения даже у такого человека, как Марсель Гзаронваль! Всю свою жизнь привыкшая к лидерству, созданному и культивируемому ее красотой и умом, привыкшая ко всеобщему поклонению, она пыталась доказать, что не зависит ни от кого и ни от чего и всегда способна принять самостоятельное решение, сделать так, как хочет сама. И уход-то ее к Шаламову был, вероятно, попыткой доказательства полной независимости и самостоятельности, хотя жизнь всегда с успехом доказывала обратное. А теперь, неожиданно оказавшись в ситуации, когда потребовались истинное мужество и решительность, умение переносить удары судьбы, Купава растерялась, и не оказалось рядом никого, кто помог бы ей обрести уверенность. А к одиночеству она готова не была…

– Я не враг даже врагам своим, – улыбнулся Мальгин. – Не помню, чей это девиз, но могу под ним подписаться. – А Дан – мой злейший друг. – Он снова улыбнулся. – Друг, а не враг, как, вероятно, хочет доказать тебе твой Марсель. Ну да бог с ним. Дай мне только чуть-чуть прийти в себя, и я доставлю тебе Дана живым и невредимым.

– Правда? – Взгляд Купавы был так откровенно и красноречиво недоверчив, что Мальгин опять пережил приступ острой головной боли.

– Правда.

В палату вошел врач, знакомый Климу по первому посещению клиники СПАС-центра: он же лечил и Джуму Хана.

– Извините, пациенту необходим покой.

Купава встала, несколько мгновений смотрела на Мальгина сияющими глазами и вышла. А потом вдруг вернулась, сказала: «У нас дочь, Клим», – и дверь бесшумно закрылась за ней.

Судорога боли снова вонзилась в голову хирурга, лишая воли и спокойствия. Любовь и ненависть, тоска и радость, лед и пламя смешались в его душе в кипящую болезненную лаву, вывели из равновесия, заставили смеяться, и плакать, и шептать странные слова, не понятные никому, кроме него самого.

– Ну-ну, сейчас все будет в норме, – бормотал врач, укладывая Мальгина на кровать и задвигая над ним невесть откуда взявшийся прозрачный колпак процедурной камеры. – Я, кажется, поспешил с разрешением посещений, не все они несут положительные эмоции…

Последним видением Клима была абстрактная фигурка ребенка с громадными черными – вполлица – глазами, в которых застыли непонятная угроза и вопрос…

Солнце уже встало, пронзив сосновый бор на противоположном берегу копьями оранжевого света, но до речного плеса, над которым стлался туман, его лучи пока не доставали. Вода в заводи была тиха и прозрачна, она еще спала и едва заметно вздыхала, шевеля листья кувшинок.

Мальгин поправил удилище и снова уставился на поплавок, грезя с открытыми глазами. Перед мысленным взором проплывали вереницы призрачных лиц, каких-то бесформенных фигур, картин природы чужих планет, но ни одно видение не затрагивало душевных центров и не заставляло волноваться и переживать заново приключения вдали от Земли. Природа вокруг была так чиста, идиллически тиха и безмятежна, что тревогам дня не дано было пробиться к человеку сквозь эту хрупкую на первый взгляд броню, защищавшую его душу не хуже любой лечебной психологической блокады. Отец знал, что делал, предлагая сыну отдохнуть в лесной глуши, вдали от цивилизации, суеты и скорости, вечных забот, не оставляющих человеку времени на осмысление собственных желаний и устремлений.

Уже два дня Мальгин жил с отцом в заповеднике на берегу Десны, установив палатку в красивейшем сосновом бору, рядом с густым малинником, обещавшим в то лето невиданный урожай малины. Они почти не разговаривали, понимая друг друга без слов, а старик был не только умным собеседником, но и хорошим психологом, зная, что нужно сыну после сильных потрясений, дозу которых никто не регулировал. Он старался не мешать Климу, отвлекая его от созерцания природных красот, только лишь когда приходило время обеда и ужина, и не заговаривая с ним без нужды. Вчера вечером он сказал:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});