Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Именно в эти 10 лет происходит становление Толстого. Казалось бы, что он живёт как все, то есть, предаётся тем же гадким страстям, как он пишет сам. И в то же время его биограф, так называемый, Поша (Бирюков) пишет так: “Среди всей этой пустой и развратной жизни у него, вдруг, наступали периоды религиозности и смирения. Он, говорят, с усердием исполнял обряд говения”. То есть религиозное невежество простирается до того, что никто не понимает, что такое причащение Святых Христовых Таин. Как пишет Иоанн Шаховской: “Говенье – ещё меньший обряд, чем написание Толстым его “Исповеди””.

И по среди своего разврата Толстой ещё и сочиняет “Проповедь”, церковную проповедь, которую хочет предложить священнику для прочтения. В Толстом начинают уже проявляться начатки морального учительства по среди своего греха.

Писатели в России давно уже стали вместо Церкви и на писателей смотрели, как на духовных вождей, а как они сами живут, – это не имело отношения к делу. Некрасов имел штатного сводника, который отбирал в публичных домах свеженьких проституток – но, что об этом говорить, ведь это же Некрасов.

То есть, у общества и у Толстого - полное отсутствие строгости нравственных требований, поэтому в “Проповеди” - это только отчасти ёрничество, отчасти – это серьёзно, так как уже тогда считал, что моральное учительство ему обеспечено и право даёт литературный талант.

Другой, тоже тревожный симптом, чётко указанный Иоанном Шаховским, принципиальное оппозиционерство и это не просто оригинальничие, а это как бы внутреннее исповедание своей несравнимости.

Если провести сравнение с Достоевским, то Достоевский в конце жизни почувствовал внутреннее тяготение к славянофильству, то прямо просил Ивана Сергеевича Аксакова научить его, в чём состоит эта философема и какая идейная и духовная установка славянофильства. Иван Сергеевич даёт ему своё известное определение, что тот только славянофил, кто признаёт Христа основой и конечной целью русского народного бытия, а кто не признаёт – тот самозванец.

Толстой всегда ищет первенства (в отличие от Достоевского). В этом смысле он не много предугадан Пушкиным. Пушкин в “Повестях Белкина” описывает средней руки демонов вроде Сильвио – это как раз то самое: “я привык первенствовать, но в молодости это было во мне страстью”.

Весьма характерно поведение Толстого во время голода 1891-1892 годов, когда центральные губернии постиг полный не урожай[107], то он через своих последователей и через письма начал говорить о безнравственности помощи голодающим.

Позднее, когда оставаться в стороне от народного бедствия, становится не прилично такому видному народолюбцу, как Лев Толстой, то он ни к кому не присоединяется, а создаёт собственное дело, Софья Андреевна пишет воззвания, собирает деньги в Москве и Лев Толстой распоряжается деньгами и устраивает благотворительные столовые и так далее.

Первое свойство Толстого – моральное учительство посреди своего греха.

Второе – принципиальное оппозиционерство.

Третье, тоже проявившееся в юности свойство (гибельное) Толстого, в котором он не покаялся, это то, что он всегда с постоянным скепсисом относился ко всем остальным людям, кроме себя и своих последователей и поэтому он никогда не верил в искренность других людей.

Почему с точки зрения Толстого безнравственно помогать голодающим? “Дневник” Льва Толстого. “Дети иногда дают бедным хлеб, сахар, деньги и сами довольны собой, умиляются на себя (это и есть скепсис), думая что они делают нечто доброе. Дети не знают, не могут знать, откуда хлеб, деньги, но большим – надо бы знать это и понимать, что не может быть ничего доброго в том, чтобы отнять у одного и дать другому, но многие большие не понимают этого”.

В сущности, вся философия Толстого не делания – она вся в этом. Философия не делания – это полная социальная апатия. Когда в 1891 году приехал, например, предводитель дворянства Раевский и уже было ясно, что голод наступает, а ещё идёт лето (доедают старые запасы), так он стал сообщать свои опасения, заботы и, конечно, не мог говорить ни о чём другом. “Это раздражало Льва” - пишет Александра Андреевна Толстая – “Он противоречил каждому слову Раевского и бормотал про себя, что всё это ужасный вздор, что если бы и настал голод, то нужно покориться воле Божией и прочее, прочее”.

“Раевский, не слушая его, продолжал сообщать графине (Софье Андреевне) все свои опасения, а Лев не переставал a la surgin[108] свою канитель, что производило на слушателей самое странное действие”.

Будущая философия не делания тоже отчасти обеспечивается принципиальным оппозиционерством. Достоевский призывал в “Пушкинской речи” – “смирись гордый человек (и, прежде всего, смири свою гордость), смирись праздный человек и, прежде всего, поработай на родной ниве”. Работа на родной ниве – это ведь тоже смирение, сопряжённая с ошибками, с ушибами, с критикой со всех сторон, с терпением и со многими, многими другими делами.

Когда Толстой всё же принимается за помощь голодающим, то его же последователи начинают его критиковать и причина заключается в том, что в любой своей деятельности человек как бы “становится в строй”. Это есть дело человечества, так как человеческая жизнь, жизнь всего Адама, она вся завязана и связана, а от Толстого, как он сам захотел и как его поддержали последователи, то они хотели, что он был “аки дуб во чистом поле”.

Лев Толстой терпеть не мог рядом с собой умных людей и всегда окружал себя посредственными людьми и терпел рядом с собой либо посредственность, либо лизоблюдов. Поэтому Толстой ещё в 50-е годы люто ненавидел Хомякова, которого описал даже в своем произведении “Анна Каренина” - Песцов. Хомяков упомянут и в случае, когда Левину брат советует почитать богословские сочинения Хомякова, а также в “Воскресении” один тип, разочаровавшийся в жизни, тоже упоминает экклизиологию Хомякова.

Толстой люто ненавидит Хомякова за то, что тот был изумительным мастером диалога, спора. Лев Толстой, кроме того, что он был не образован, он был ещё и небаслип (от слова “баить” - говорить)[109]. Толстой с трудом в устной беседе связывал подлежащее со сказуемым.

Толстой не имел ни дара красноречия и, вообще, интересной беседы даже спор, а ведь – это тоже наука (навык должен быть), потому что наши споры и даже газетные, как правило, сбиваются на личные оскорбления.

Не то, что с Хомяковым, даже с Герценом, Толстой ни в какое сравнение не мог идти. Но Герцен жил за границей и поэтому с ним общался ограниченный контингент, и Лев Толстой вспоминает, как ему было трудно вступить в диалог с Герценом.

Поэтому Толстой окружается себя лизоблюдами, которые ловят и записывают все его слова. Толстой претерпел страшное наказание от Господа на смертном одре: пытался привычным жестом пишущей руки что-то изобразить на одеяле, но ничего записать уже был не в силах, но требует в полубреду, чтобы ему прочли то бессмертное, что он записал. И ему читают Конфуция, что-то из Канта, но, конечно, не Евангелие. Толстой успокоился, так как поверил, что – это его, то есть у него был отнят разум.

Можно сказать, что какова бы ни была загробная участь Толстого, но он был наказан ещё при жизни.

Толстой в юности (в 15 лет) как бы посвящает себя предтече антихриста. Он не просто разуверился, так как в качестве такого учителя жизни избирает Жан Жака Руссо и вешает его портрет на шею вместо нательного креста, то есть вместо Христа[110].

Антихрист – это не тот, кто против Христа, это тот, кто вместо Христа подставляет себя.

В письме Софье Андреевне Толстой первенствующего члена Синода митрополита Антония (Вадковского) было прямо сказано, что если Лев Николаевич не покается и не присоединится к Церкви, то отпевать его нельзя. Сам Толстой запретил какие-то ни было совершать над ним религиозные обряды, а велел просто зарыть своё тело, как не нужную и вонючую вещь, чтобы она не мешала живым.

В своём завещании Толстой писал: “Повторяю, при этом случае то, что похоронить меня прошу также без, так называемого, богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло”. Так именно было записано в его дневнике и было сообщено самой главной толстовке Александре Андреевне. Все дневники Толстого предполагалось обнародовать, так как тайных дневников он не вёл.

После окончания Крымской войны, в 1855 году Толстой вернулся в среднюю Россию и вскоре вышел в отставку. У него появилось много свободного времени. Лев Толстой в это время начинает размышлять, и думает о том, что его посетила, как он сам пишет, - “великая, громадная мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь” (март 1855 года).

Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества. То есть, христианская Православная вера – это для невежд и для дураков. “Религия Христа, но очищенной от веры и таинственности”.