Николай Гумилев глазами сына - Орест Высотский

В лазарете было интереснее: заехал Лозинский, очень интересно рассказывал о новых стихах Блока, о готовящемся вечере Брюсова в Тенишевском училище. Пришел Георгий Иванов, забавно говорил об увлечении Кузмина начинающим литератором Юрочкой Юркуном. Сестра милосердия Ольга Арбенина навестила палату со своей подругой по лазарету — Аней Энгельгардт. Эта тоненькая, хрупкая девушка с большими карими глазами, нежным и безвольным ртом очень понравилась Николаю Степановичу. Когда 14 мая на вечере в Тенишевском училище Гумилев среди публики узнал Энгельгардт, он очень обрадовался и, протиснувшись, сел рядом с ней. Говорили о поэзии. Она знала на память много стихов, и его, гумилевских, тоже, и внимательно слушала его слова, доверчиво смотря в глаза.

Через две недели врачи отправили Гумилева на лечение в Массандру, опасаясь, что бронхиты приведут к чахотке.

Перед отъездом в Крым он побывал в Слепневе, где летом жили Анна Ивановна с Левой. Анна Андреевна в это время была у близких в Севастополе. В старом доме с потрескивающими половицами, книжными полками и лампадками перед образами казалось так уютно после фронта. Впервые война показалась Гумилеву кровавым кошмаром, когда люди стараются убить как можно больше людей, когда окровавленные трупы не вызывают содрогания.

Через несколько дней он уже был в Массандре. Море было тихое, на блестящей поверхности виднелись то голубые, то ярко-зеленые полосы. Сладкое волнение охватило его:

Боже! Будь я самым великим князем,Но живи от моря вдалеке,Я б, наверно, повалившись наземь,Грыз ее и бил в слепой тоске!

(«Тоска по морю»)

Дни проходили за днями, кашель прекратился, вместе со здоровьем возвращались и поэтические образы. Целыми часами Гумилев бродил по берегу, ничего вокруг не замечая, вслушиваясь в себя: стихи еще не родились, но все томительнее становилось чувство, что вот-вот зазвучат новые строфы. Это было воспетое им шестое чувство:

Так век за веком — скоро ли, Господь? —Под скальпелем природы и искусстваКричит наш дух, изнемогает плоть,Рождая орган для шестого чувства.

(«Шестое чувство»)

Торжественный настрой охватывал душу поэта. Он думал о самопожертвовании — не оно ли высшее проявление божественного духа? И правда ли, что «светло и свято дело величавое войны»? Вспоминался немецкий солдат, лежавший навзничь, раскинув руки, среди белых ромашек, его лицо, по которому ползали зеленые мухи. Уже появлялись первые, еще не связанные воедино строки:

Для чего безобразные трупыНа коврах многоцветных весны?

Предстояло возвращение в полк. Если совсем недавно оно было бы радостным и желанным, то теперь Гумилев испытывал тоскливое чувство. Он понял, что мало быть храбрым воином. Надо стать настоящим офицером, а не прапорщиком, которого никто не принимает всерьез. Надо сдать экзамен в училище, получить чин корнета, и это сделает его равным среди офицеров… Нет, не равным, он будет выше их, он получит все четыре Георгия, и ему будут завидовать.

Перед отъездом из Крыма хотелось повидать жену: видимо, она все еще жила в Севастополе, хотя ни одного письма от нее не было. 10 июля он приехал в Севастополь, но Ахматова уже была у матери в Киеве.

И тут ему очень захотелось повидать Аню Энгельгардт. Узнав, что Аня у дяди и тети в Иваново-Вознесенске, Николай Степанович, не раздумывая, направился туда же.

Семья врача местной больницы жила в собственном доме с чудесным садом, полным цветов. Когда Гумилев подошел к калитке, его охватил сладкий, медовый дух цветущих лип.

Его встретил мальчик лет четырнадцати, который с восхищением смотрел на гусарскую форму, изогнутую саблю и не сразу понял, что гвардейский офицер спрашивает его сестру Аню. За большим обеденным столом гостя угощали чаем с домашним печеньем и вареньем в вазочках. Николай Степанович был предельно вежлив и предупредителен со всеми. После чая они с Аней долго сидели вдвоем в садовой беседке, увитой диким виноградом. С вечерним поездом Гумилев уехал.

Пройдя медицинскую комиссию в Петрограде, Гумилев 25 июля возвратился в полк. Черные гусары продвинулись с боями к Шлосс-Ленбургу, близ Сигулды. Здесь 8 июля 1901 года, купаясь в реке, утонул Иван Коневской, двадцатичетырехлетний поэт, которого называли одним из создателей символизма. Николай Степанович знал его стихи и его судьбу, помнил и стихи Валерия Брюсова «На могиле Ивана Коневского»:

Я посетил твой прах, забытый и далекий.На сельском кладбище, среди простых крестов,Где ты, безвестный, спишь, как в жизни одинокойЛюбовник тишины и несказанных снов.

Зегевальд — прелестное местечко, прозванное Ливонской Швейцарией; в его окрестностях, на лесистых холмах виднелись развалины рыцарских замков. Гумилев представлял себе их гордых владельцев, закованных в черные латы и кольчуги, и эти видения постепенно переплавлялись в романтические образы. Какие-то из них отзываются в романтической поэме «Гондла», какие-то — в трагедии «Красота Морни». Отрывок из нее появился в печати через шестьдесят с лишним лет после гибели автора.

Август выдался сухой и жаркий. На фронте наступило затишье. В расположении эскадрона стоял благостный покой.

С восходом солнца отряд седлал коней для парфорской охоты — так называли в полку скачки по бездорожью. Участие в скачках было добровольным, но на тех, кто боялся сломать себе шею, смотрели с презрением. А опасность действительно была большая. Особенно трудно было справиться с изгородями, за которыми обычно оказывались канавы, полные воды. Каждый раз кто-нибудь из всадников падал вместе с лошадью — счастье, если отделывался ушибами.

Николай Степанович сразу по возвращении в эскадрон принял участие в этой охоте. И не только не слетел с коня, а опередил испытанных всадников. Отношение к нему сразу изменилось. Одни прониклись уважением, другие — недоброжелательством.

Офицеры устраивали застолья, чествовали победителей в скачках или отмечали чьи-нибудь именины. Часто во время таких пирушек раздавалось постукивание ножа о край тарелки, разговоры смолкали. Медленно поднимался Гумилев и размеренно, чуточку подчеркивая ритм, читал. Особенно нравились гусарам его стихи об Абиссинии, такие как «Дагомея», где прославлено мужество и беспрекословное повиновение воле своего повелителя:

Царь сказал своему полководцу: «Могучий,Ты велик, словно слон дагомейских лесов,Но ты все-таки ниже торжественной кучиОтсеченных тобой человечьих голов.

И как доблесть твоя, о единственный воин,Так и милость моя не имеет конца.Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоинБыть слугой моего золотого отца».

Барабаны забили, защелкали бубны,Преклоненные лица завыли вокруг,Амазонки запели протяжно, и трубныйПрокатился по морю от берега звук.

Полководец царю поклонился в молчаньеИ с утеса в бурливую воду прыгнул,И тонул он в воде, а казалось, в сияньеЗолотого закатного солнца тонул.

Оглушали его барабаны и крики,Ослепляли соленые брызги волны,Он исчез. И блистало лицо у владыки,Точно черное солнце подземной страны.

Читал Гумилев и подражание абиссинским песням:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});