Пушкин в жизни - Викентий Викентьевич Вересаев

по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами.

Гр. К.В. Нессельроде – гр. М.С. Воронцову, 11 июля 1824 г., из Петербурга. – Рус. Стар., 1879, т. 26, с. 293.

Вы уже узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое. Старичок Инзов сажал меня под арест всякий раз, как мне случалось побить молдавского боярина. Правда, но зато добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мною о гишпанской революции. Не знаю, Воронцов посадил ли бы меня под арест, но уж верно не пришел бы ко мне толковать о конституции кортесов. Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой.

Пушкин – А.И. Тургеневу, 14 июля 1824 года, из Одессы.

(15 июля.) Пушкин, как я знаю, находится в очень стесненных обстоятельствах… Пушкин скучает гораздо более, чем я: три женщины, в которых он был влюблен, недавно уехали. К счастью, одна возвращается на днях.

Кн. В.Ф. Вяземская – кн. П.А. Вяземскому. – Ост. Арх., т. V, вып. II, с. 124–125 (фр.).

Вчера пронесся здесь слух, что Пушкин застрелился.

А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому, 15 июля 1824 г., из Петербурга. – Ост. Арх., т. III, с. 58.

(18 июля.) Единственный человек, которого я вижу, это Пушкин, а он влюблен в другую, это меня очень ободрило, и мы с ним очень добрые друзья; большую роль в этом играет его положение; он, действительно, несчастен (126).

(19 июля.) Пушкин так настойчиво просит меня доставить ему удовольствие читать твои письма, что, несмотря на твои сальности, я их даю ему с условием, что он будет читать их тихо, но когда он смеется, я до слез смеюсь вместе с ним. Ты сочтешь меня бесстыдной (130)… Как могло дело Пушкина принять такой дурной поворот? Он виновен только в ребячестве и в некоторой вполне справедливой досаде за посылку его на поиски саранчи, чему он, однако, подчинился. Он там был и подал в отставку по возвращении, потому что его самолюбие было оскорблено. Вот и все (131).

(27 июля.) Я заплатила 1260 рублей Пушкину… Я его очень люблю, и он мне позволяет бранить себя, как матери; толку от этого мало, но пусть он все-таки приучается слышать правду (136–137).

Кн. В.Ф. Вяземская – П.А. Вяземскому, из Одессы. – Ост. Арх., т. V, вып. 2 (фр.).

Бор. Алдр. Садовский передавал нам, что ему П.И. Бартенев говорил (вероятно, со слов Нащокина), что кн. В.Ф. Вяземская летом 1824 г. в Одессе увлеклась Пушкиным. Кратковременное увлечение это впоследствии сменилось чувством искренней дружбы.

М.А. Цявловский. Рассказы о Пушкине, с. 79.

В 1824 году, в июле месяце, во время каникул, я, воспользовавшись данной нам, оставшимся в заведении воспитанникам, свободой, отправился утром, после завтрака, в свой класс, чтобы секретно прочитать принесенную мне из города поэму Пушкина «Руслан и Людмила», а из предосторожности взял речи Цицерона на случай внезапного посещения начальства. У меня была привычка читать вслух, и я, взобравшись на кафедру, стал громко декламировать стихи. Вдруг слышу чьи-то шаги в коридоре и, полагая, что это инспектор или надзиратель, я поспешно спрятал поэму в кафедру и, развернувши Цицерона, стал с жаром декламировать первую попавшуюся мне речь. В это время входит в класс незнакомая особа в странном костюме: в светло-сером фраке, в черных панталонах, с красной феской на голове и с ружейным стволом в руке вместо трости. Я привстал, он мне поклонился и, не говоря ни слова, сел на край ученической парты, стоящей у кафедры. Я смотрел на это с недоумением, но он первый прервал молчание: «Я когда-то сидел тоже на такой скамье, и это было самое счастливое время в моей жизни». Потом, обратившись прямо ко мне, спросил: «Что вы читаете?» – «Речи Цицерона», – ответил я. – «Как ваша фамилия?» – «Сумароков». – «Славная фамилия! Вы, верно, пишете стихи?» – «Нет». – «Читали вы Пушкина?» – «Нам запрещено читать его сочинения». – «Видели вы его?» – «Нет, я редко выхожу из заведения». – «Желали бы его видеть?» Я простодушно отвечал, что, конечно, желал бы, о нем много говорят в городе, как мне передали мои товарищи. Он усмехнулся и, посмотревши на меня, сказал: «Я Пушкин, прощайте». Сказав это, он направился к дверям. Я проводил его до самого выхода. Когда мы шли по длинному коридору, он сказал мне: «Однако, у вас в лицее, как я вижу, свободный вход и выход?» – «Это по случаю каникул». Сэтим мы расстались.

А. Сумароков. – В.А. Яковлев. Отзывы, с. 154.

Пушкин носил тяжелую железную палку. Дядя спросил у него однажды: «Для чего это носишь ты такую тяжелую дубину?» Пушкин отвечал: «Для того чтобы рука была тверже: если придется стреляться, чтоб не дрогнула».

М.Н. Лонгинов со слов своего дяди Н.М. Лонгинова. Библиограф. зап., 1859, № 18, с. 553.

К эпохе 1823–1824 гг. относится возникшее стремление Пушкина собирать книги, которое заставило его сказать так живописно, что он походит на стекольщика, разоряющегося на покупку необходимых ему алмазов. Большая часть его денег уходила этим путем… Пушкин успел выучиться на юге по-английски и по-итальянски и много читал на обоих языках.

К концу пребывания Пушкина в Одессе знакомые его заметили некоторую осторожность в его суждениях, осмотрительность в принятии мнений. Первый пыл молодости пропал: Пушкину было уже 25 лет.

П.В. Анненков. Материалы, с. 89–90.

Когда решена была его высылка из Одессы, Пушкин впопыхах прибежал к княгине Вяземской с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской.

П.И. Бартенев со слов кн. В.Ф. Вяземской. – Рус. Арх., 1888, т. II, с. 806.

Наказание поразило всех своею строгостью и для самого Пушкина было неожиданностью. Пушкин сделался сам не свой. Тем не менее, хоть и реже прежнего, он появлялся на даче Рено, у Воронцовой. После известной его эпиграммы на ее мужа (в которой потом сам он раскаивался), конечно, обращались с ним очень сухо. Перед каждым обедом, к которому собиралось несколько человек, хозяйка обходила