Серый коршун. Диомед, сын Тидея - Андрей Валентинов

А если свои, то кто? Эвриал, Промах, Полидор, Амфилох...

Или даже?..

Нет! Не верю! Сфенел – никогда! Никогда! Но ведь в очереди на трон его место – передо мной. И кто знает...

Бог Танат вновь взглянул прямо в глаза, и я проклял его, проклял тяжелый, литого золота, скипетр, от которого леденеет, становится треснутым камнем ладонь, проклял пурпур, свинцом давящий на плечи, Я не хотел! Я, Диомед сын Тидея, не хотел этого!

Не хотел – и не хочу!

Не хотел?

Ветер вновь коснулся щек. Легко, еле заметно, но мне стало легче. Все уже позади. Ночь уходит, последняя ночь на земле, так и не ставшей мне родной, ночь, когда Танат вновь промахнулся. Я жив, я доживу до рассвета, ступлю на черный борт «Калидона».

И не вернусь! Хорошо, что в эту последнюю ночь я один, возле чужого темного моря, где никто не мешает, и только ветер...

...Ветер, огни, на губах – соль. В детстве я все спрашивал, отчего это море соленое? Как-то мама сказала, что морская вода – кровь Океана. Соленая холодная кровь, соленая холодная плоть...

Я еще здесь, я еще не ступил на скрипящие сходни...

...А двенадцать пентеконтер[40] Эвриала уже у Милаванды. Все эти дни море оставалось тихим, ветер (не зря жертвы приносили!) гнал легкую рябь на восток, кормчие опытные, ходят между островами не первый год. Значит, Смуглый должен был прибыть на место уже позавчера. Вчера – в крайнем случае.

А Полидор со своими лернийцами сейчас где-то между Паросом и Наксосом. У него, толстяка, самые опытные моряки, поэтому корабли (двутаранные дипроры, лучшей постройки) могут плыть даже ночью. Значит, через два дня он будет уже у Самоса. Впрочем, острова уже наши – давно, еще с осени.

Вот так! Приам, старый трус, ждет, пока все мы соберемся у Авлиды; Ну и пусть ждет! Наша с Атридом наживка сработала.

Клюнул!

Странно, я, кажется, успокоился. Всегда успокаиваюсь, когда начинаю думать о войне. На войне все просто и ясно. Здесь – свои, там – чужие. Арей бьет копьем в грудь, а не кинжалом под лопатку.

...Интересно, отчего Приама считают старым? Только и слышишь: старик, богоравный старец (или «старец козловидный», попросту говоря – старый козел). Но – старый. А ведь он немногим старше моего отца. Тому сейчас было бы сорок два, Приаму же, козлу старому, едва-едва сорок шесть – сорок восемь.

Ничего! Познакомимся – спрошу. Хотя... Полсотни детей, дюжина жен, наложниц не считая...

Поистаскался!

Итак, старый козел ждет, пока мы все соберемся у Авлиды. Ну что ж, его соглядатаи могут увидеть там Промаха Тиринфца, Промаха Дылду с десятком кораблей. На главном – «Гиперионе» – я приказал повесить свой щит и при каждом удобном (а тем паче неудобном) случае орать «Кабан! Кабан!». Клич нашего рода, конечно же, знают в Илионе.

А мы со Сфенелом и Амфилохом отплываем завтра. То есть уже сегодня. Прямиком к Трое, к устью Скамандра. Интересно, какой вид будет у старого козла?

Даже если не получится, даже если они успеют запереться в городе, главное будет достигнуто. Наш флот – у Милаванды, у Самоса, у Геллеспонта. И у Крита тоже. Значит, море мы уже выиграли! А на суше...

– Ванакт!

Я обернулся. Кто-то высокий, широкоплечий... ...Не «кто-то». Фремонид Одноглазый, старый знакомый, еще с фиванского похода. Кажется, в эту ночь его очередь охранять покой ванакта. Вообще-то говоря, охранять – не значит мешать. Впрочем, рассвет уже близко, а я... А я действительно успокоился.

– Тут эта пьяная собака, ванакт. С кифарой. Прогнать?

На миг представился налакавшийся неразбавленного вина пес (видел такое однажды, бедная псина!). Ковыляет, мотает мордой... И кифара – тяжелая, черепаховой кости, в зубах.

Так ведь не потянет, бедняга!

– Давайте сюда!

Интересно, отчего это слово «собака» считается оскорблением? Вот и меня в детстве звали Собакой. И не просто, а Дурной. Диомед Дурная Собака! А я не обижался (почти). Люблю собак! Я люблю, а мои куреты отчего-то не любят. И если уж хотят кого-нибудь оскорбить, то вечно безвинных псов поминают.

– Р-радуйся, ванакт!

Пьяная собака проковыляла к берегу, пошатнулась. Рухнула. Левый сандалий слетел – прямиком в воду.

Да-а-а!

Наверное, Фремонид просто не выносит пьяниц. Как и все куреты, да и калидонцы тоже. Недаром у моего деда было столько неприятностей с Загреем[41], Зевесовым сыном!

– Радуйся, Эриний! Кифару не разбил?

Ответом меня не удостоили. Впрочем, я уже успел заметить, что сумка с кифарой каким-то чудом успела переместиться из-за спины на живот. Значит, уцелела. Значит, еще наслушаемся...

...Если, конечно, сама собака не окочурится. От простуды, например.

– Эй, Эриний, вставай! Холодно!

На этот раз мне ответили. Вначале – тяжелым вздохом. Затем...

– Пал я в сражении с Вакхом, певец Аполлона. Пусть я во прахе лежу, Феб отомстит за меня!

Ну конечно!

Сей певец Аполлона увязался за нами еще в Аргосе. Прогонять не стали – пусть себе! Тем более поет – заслушаешься. Если трезвый, само собой.

– Вставай, вставай!

Поднимая аэда за ворот, я еще раз убедился, что парень – не из простых. Даже ночью, на ощупь, пальцы легко различили дорогое шитье фароса. Правда, при дневном свете его плащ больше похож на грязную тряпку, но когда-то... Как и он сам. Грязен, голоден – а подаяния не просит. Пришлось зачислить на довольствие и даже ложку выдать, ибо своей у Эриния не оказалось. Как, впрочем, и миски.

Теперь мы оба сидели – на моем плаще. Я невольно пожалел, что не догадался надеть тот самый – пурпурный. А хорошо бы расстелить этакое на сыром песке, взять амфору да пару вяленых рыбок...

...И мой скипетр – орехи колоть.

– Слушай, Эриний...

Сказал – и чуть не поперхнулся. Ну и имечком наградили парня, никакой клички не надо. В лагере уже смеются: наша, мол, Эриния. Прицепилась – не отстанет.

...А может быть, все-таки кличка? Или прозвище? Ведь отчества он так и не назвал! Такое бывает, особенно если раб или сын раба, но рабы не носят фарос серебряного шитья!

– Слушаю, ванакт, слушаю.

Голова поникла, длинные руки свесились. Сейчас снова брякнется!

– Хотел тебя в-воспеть, а ты все ходишь где-то, ходишь...

И не поймешь – шутит или нет. По-моему, шутит. Или попросту издевается.

– Агамемнона воспой, – не выдержал я. – Он это любит!

– Любит, – покорно кивнула пьяная голова. – Я и его могу! «Брани и мужа пою, Агамемнона, сына Атрея, славного битвами воина, сильнейшего всех браноносца...»

Эриний икнул, попытался махнуть рукой, качнулся.

Усидел.

– Да только у него, я слыхал, уже трое. Воспевают. Куда мне! Я лучше тебя это... воспою.

Я представил, как все это выглядит со стороны. Ванакт Диомед, повелитель Аргоса, Тиринфа, Трезен и Лерны, второй воевода Великого Войска, точит лясы с каким-то пьяницей. И когда! Перед самым походом!..

...Вместо того, чтобы напиться самому. Но тут промашка. Не пью. Вина, по крайней мере. А если и пью, то все-таки не так.

– Винопийца ты, Эриний, – наставительно заметил я. – И человек псообразный.

– Это хорошо, – согласился винопийца. – Красиво звучит. Сам придумал, ванакт?

Придумал, конечно, не я. Эриний явно не из Аргоса, иначе знал бы эту старую игру – обругать, но так, чтобы «красиво звучало». Потому и говорят, что аргивянам не нужно бритвы – языком обреются.

Я, конечно, не аргивянин. Не аргивянин, не этолиец.

Чужак!

Чужак, подхвативший пурпурный плащ, упавший с плеч полубезумного убийцы. Чужак, который не может сделать даже шагу без охраны...

Я заставил себя не думать.

Хватит!

Атриду, законному владыке микенскому, не легче. И Менелаю. И Нестору. У каждого – охрана. У каждого – смерть за спиной. Да и раньше надо было думать, раньше! Еще в Калидоне, когда Амфилох привез алебастровую табличку с шестью печатями, а я все еще мог выбирать. Если бы я остался в Этолии. Если бы согласился править в Калидоне Козьем...

Хотя кто знает? Может, случись такое, я тоже собирал бы сейчас войско. Превеликое воинство лохматых козопасов на дюжине кораблей о шести веслах каждый. Как Любимчик. И был бы не вторым воеводой, а третьим гекветом[42] запасной обозной стражи...

...И все равно плохо спал бы по ночам! И все равно охотились бы за мной, точили хеттийские кинжалы. Каменный трон Аргоса, нетесаная скамья, покрытая бараньей шкурой, в калидонском дворце...

Власть!

Все равно найдется тот, кто захочет сесть повыше, как раз на баранью шкуру, на золоченый трон...

– Ну так как, ванакт, будем это... воспеваться?

Пьяная рожа пододвинулась, дохнула перегаром. Я задержал дыхание.

Отодвинулась. Хвала богам! Стражу кликнуть? Чтоб искупали обормота да у костра высушили? Так этакого в море окунать – Амфитрида обидится.

– Воспевай! – вздохнул я. – Как бишь там? «Славу, богиня, воспой Диомеда Тидеева сына, мужа, воительством славного, первого средь браноносцев...»