Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер

Должен добавить, что доктор, который проводил рентгеновское обследование, посоветовал мне поменьше бывать на солнце. Его совет явно указывал на то, что я заразился туберкулезом. В то время туберкулеза очень боялись, и я был потрясен. Однако это смягчалось тем, что у меня не было высокой температуры и в туберкулезный барак меня не отправили.

Характерным для нашего пребывания в русском плену было постоянное чувство неопределенности относительно того, что с нами будет дальше. Постепенно оно притуплялось, но никогда не исчезало полностью. Огромным облегчением и шагом к надежде на освобождение стало то, что в июне 1946 г. нам разрешили написать своим родственникам. Многим из нас надо было еще выяснить, остались ли наши родственники живы.

Это касалось и меня тоже. Мы с братом Руди уговаривали мать бежать на запад. Кому и куда я должен был писать? К тому времени мои чувства к Гизеле охладели.

В свете того, что мы слышали об обстановке в Восточной Германии и поскольку в последний раз я получил от нее известие из Саксонии, посылать ей письмо казалось мне бессмысленным. Поэтому я послал выданные нам почтовые открытки Красного Креста на наш домашний адрес в Штокерау и тете Ильзе Штейнбах в Вену.

Первой до моих родственников дошла открытка, посланная тете Ильзе 27 июня. Она получила ее 21 сентября и немедленно переслала моим родителям. Но первый ответ пришел только в январе 1947 г. 20 января до меня дошла открытка от матери, которую она написала 20 октября 1946 г. Мой адрес был следующим: Москва, СССР, Красный Крест, почтовый ящик 445.

Новость о том, что почта уже находится в пути, обсуждалась неделями. Длившееся месяцами ожидание было мучительным. Кто получит мои открытки? Каким будет ответ? Конечно же, когда пришло время и я узнал почерк любимой матери, то я очень обрадовался. Однако я понял, что еще раньше мне писал отец.

«Мы благодарим Бога за то, что ты еще жив и здоров. Очень скучаем и ждем тебя домой. Семейства Ленер и Вагнер, а также тетя Лотте потеряли в Дрездене все. Семья Ленер живет сейчас у друзей в Аахене, и дела у них идут неплохо. Гизела Питлер живет в Оберлинде и спрашивала о тебе. У нас все хорошо, хотя квартира у нас маленькая. Сегодня у отца было много работы, и он очень устал. Сердечный поклон от нас троих! Твоя мама».

К моему великому удивлению, на открытке был указан обратный адрес: «Верхняя Австрия, г. Браунау, Линзерштрассе, 41». Но больше всего меня огорчило то, что мать не написала ничего о Руди. У меня сразу возникло страшное подозрение, что его уже не было в живых. Подозрение подтвердилось через шесть дней, когда я получил первую открытку от отца. Даты на ней не было. Он писал, что они не получили от меня писем, которые я отправил в Штокерау, и что узнали обо мне только от тети Ильзе. Единственное, что они получили от меня, был клочок бумаги, который я передал через своего земляка Франца Хайнца. Семья получила его накануне Рождества 1945 г., и это было для них огромной радостью. Затем последовала страшная новость.

«В то время мы еще не знали, что за шесть месяцев до этого наш дорогой Руди был призван к Господу. Он пал в бою 10 апреля 1945 г. в Тюрингии. Трудно быть без него, но пусть тебя утешат слова, которые мы поместили в траурном объявлении: «Я любил тебя от века и до века, посему взял тебя к себе от доброты сердца моего». Мы не сомневаемся, что Господь, хотя он и возложил на нас тяжкие страдания, оказал Руди величайшее благо, взяв его к себе из этой жизни в лучший мир. Утешайся этим и молись о том, чтобы Бог сохранил нас в истинной вере, чтобы, когда настанет день, мы снова встретились с нашим дорогим Руди и воссоединились все во славе. Мы рады, что получили наконец от тебя весточку, и ждем твоего возращения домой. Здесь мы находимся с 20 мая 1946 г.».

Третью открытку я получил 15 февраля 1947 г. В ней содержались дополнительные подробности о том, что происходило с нашей семьей. 15 декабря 1946 г. состоялось официальное введение отца в должность приходского священника. Гимназии в Браунау не было, Лизль посещала школу и занималась на курсах латинского языка. В Штокерау оставаться было нельзя из-за больших разрушений. Приходская церковь и все дома вокруг нее были полностью разрушены в результате воздушного налета 20 марта 1945 г. «Отец вернулся домой 9 марта 1945 г. и похороны прихожан стали его первым служением. 2 марта 1945 г., после однодневного отпуска, Руди в последний раз покинул дом. Твой отец так и не увидел его. Теперь он покоится поблизости от знакомых нам мест, в округе Хильдбургсхассен возле Глейхберга. Фрейлейн Вейдман навещала его могилу. За ней ухаживают учителя и ученики сельской школы. Пусть Бог хранит тебя и скорее отправит домой».

Я глубоко сожалел о потере брата, спутника моей юности, который всегда был таким жизнерадостным и с которым в последние годы у нас было такое прекрасное взаимопонимание. Тяжелое горе постигло и тетю Ильзе, которая сообщила матери, что Йорг, отец троих ее детей, был убит в самом конце войны. Таким образом, после гибели моего дяди, Эриха Шейдербауера, у озера Ильмень в ноябре 1942 г., на войне было убито трое мужчин из числа наших ближайших родственников. В свете того, что произошло с ними, я считал, что это было несправедливым по отношению ко мне. Поскольку эти трое не подвергались смертельной опасности так часто и так долго, как это было со мной, то я полагал, что убить должны были прежде всего меня. Не они, а я оказался под защитой невидимой руки Бога, которую я нередко ощущал над собой во время войны w в плену.

И все же теперь я знал, что мои добрые родители и маленькая сестра были живы и имели крышу над головой. Я также знал, что они не страдали от голода. Если все было так хорошо, то я должен был вернуться к ним домой. По сравнению со многими другими товарищами, которые не получили никаких вестей от своих родных, со мной все было в порядке. Почтовая связь, хотя и ненадежная, действовала снова, и это укрепляло во мне новое ощущение жизни.

Я верил, что в любом случае, после своего счастливого возращения на родину, для меня должна была начаться совершенно другая, новая жизнь. Все, через что я прошел, должно было уйти от меня, не оставив после себя никаких следов. Правда, вскоре после возращения домой я осознал свою ошибку. Но в то время это было действительно так. Пропаганда «Антифы» вызвала во мне надежды на то, что будущее Австрии состояло в демократической форме правления под социалистическим руководством и что как человек, интересовавшийся политикой, я бы тоже смог принять в этом определенное участие. Фашистской диктатуре пришел конец и о восстановлении старых порядков, т. е. тех, которые я знал в Третьем рейхе, не могло быть и речи.

В лагере была своего рода «культурная жизнь», организацией которой занимался мой старший товарищ Деквиц. Как-то раз состоялся конкурс, который завершился показом художественных произведений, таких как рисунки и литературные работы. Участие в нем приняли немногие, и интерес к нему был незначительным. Я не помню ни одной из представленных работ, кроме своих собственных. Это были два стихотворения, одно из которых было лирическим. В нем говорилось о любовной тоске по неизвестной девушке. Я знаю, что в нем я думал уже не о Гизеле, а о другой, незнакомой мне девушке, которой я бы отдал свое сердце. Другое стихотворение называлось «Глядя на последнюю фотографию из прошлого». Смысл его заключался в том, что все, что я чувствовал, глядя на свою военную форму, осталось в прошлом, ушло как сон. Это немудреное стихотворение оканчивалось строкой: «Вокруг все новое теперь!» Восторгов мои стихотворения не вызвали. За каждое из них был подан всего один голос, голос Деквица.

Самым привлекательным в нашей «культурной жизни» был оркестр. Со временем удалось достать инструменты и сформировать музыкальный коллектив в составе примерно 20 человек. Руководителем был профессиональный дирижер Курт Форст. Это был человек приятной внешности, с мягкими манерами. У музыкантов было преимущество над остальными заключенными, которое состояло в том, что их не привлекали к работе. Кроме того, у них была особая одежда, то есть какое-то подобие рубашек в русском стиле, которые они носили навыпуск. Они были пошиты из плотного материала и носились вместо форменных кителей. Не считая музыкантов и тенора, Бенно Штапенбека, такие рубашки были только у старших должностных лиц лагеря, Глесса и Кубарта. Эти двое носили также недавно пошитые бриджи, чтобы подчеркнуть свое важное положение в лагере.

Время от времени оркестр давал музыкальные концерты, иногда даже для русских за пределами лагеря. К тому же он принимал участие в эстрадных представлениях, в которых выступали самодеятельные артисты. Одним их них был оказавшийся талантливым конферансье Готфрид Штадер. Программы таких выступлений были весьма разнообразными. Конечно, они тоже взывали к чувствам, как это бывало, когда наш тенор пел итальянскую песню, посвященную вину «Кьянти». В то время она была популярной, как и другие песни, которые 20 лет спустя назвали бы «затертыми».