История рода Олексиных - Борис Львович Васильев

— все куда-то провалилось. Время, события, служба, которую привык исполнять. И очнулся тогда лишь, когда потрясли за плечо. Открыл глаза: над ним склонился балтиец:

— В зал иди. Дыбенко велел.

Старшов был на левой половине, где располагалась большевистская фракция, для которой Дольский требовал усиления караулов. Требование это выполнили, пока он приходил в себя: в коридорах и проходных помещениях толпилось много вооруженных матросов. Много людей оказалось и в зале, и они тоже были вооружены. Депутаты с утра заседали по фракциям, передние кресла и ложи пустовали, но в задних рядах сидело много солдат и рабочих, и почти все были с оружием. Они курили, громко разговаривали, ходили по залу, грохоча прикладами. На балконах расположилась молодежь Железнякова: там тоже шумели, но все гасло в солдатском гоготе. Возле трибуны председателя стоял Дыбенко, и Старшов сразу же подошел к нему.

— Перерыв объявили, — сказал Павел Ефимович. — Скоро должен кончиться, почему и побеспокоил.

— А что это за публика?

— Народ, — жестко поправил Дыбенко. — Представители Солдатских комитетов.

— С оружием?

— Имеют право. — Он протянул нарукавную повязку.

— Надень.

— А если они…

— Вот и следи, чтобы никакого «если» не было. На то ты и распорядитель.

— Правые идут! — крикнул от дверей Железняков.

— Задержи!

— Не могу, Павел Ефимович! Не стрелять же…

Его оттеснили входящие, и он так и не закончил фразы. В голос выматерившись, Дыбенко вместе со Старшовым отошел к противоположным дверям.

— Помоги им рассесться. Строго по фракциям! А я нашим доложу. И чтобы без эксцессов тут!

Депутаты входили в зал неторопливо и даже торжественно. Они шли на свои места, занимали их спокойно и с достоинством, и шумный зал примолк. Старшов стоял у дверей, наблюдая, как они рассаживаются, как им нехотя, с ворчаньем, а то и с руганью уступают кресла солдаты, то ли по ошибке, то ли из озорства занявшие депутатские ряды. Эксцессов, о которых на прощанье сказал Дыбенко, пока не было, и Леонид начал было успокаиваться, как вдруг взволнованный голос крикнул от середины правого крыла:

— Господин распорядитель! Господин распорядитель, прошу сюда!

Старшов подошел: на депутатском кресле развалился солдат в распахнутой шинели и сбитой на затылок мятой папахе. Он глуповато улыбался (опять это рыхлое тыловое лицо!), без малейшего смущения глядя снизу вверх на пожилого аккуратного депутата.

— У меня — мандат! — с ноткой отчаяния сказал аккуратный господин в далеко не новом костюме. — Вот, извольте.

— У меня тоже мандат, — солдат покачал винтовкой. — Погромче твоего будет. — Сзади с готовностью засмеялись приятели. Только один неодобрительно покачал головой — пожилой, по виду бывший унтер: Старшов сразу выделил его. Он не выносил солдатского хамства, предостаточно хлебнув его еще на фронте, но сдержался, стараясь говорить негромко и спокойно.

— Это — депутатский ряд. Прошу освободить место.

— А ты кто такой?

Крикнули сзади, кто-то из приятелей солдата. Но Леонид не стал искать его, а пояснил хмуро молчавшему унтеру:

— Я — распорядитель. Моя обязанность — рассадить депутатов и следить за порядком в зале.

— Плевал я! — заявил солдат. — Где хочу, там и сижу. Свобода!

— Не зарывайся, Трохов, — сказал унтер. — Порядок должен быть.

— А если я не желаю? — куражился солдат. — Что, тащить меня будешь? Жила у тебя не та!

— Жилы найдем. — Старшов оглядел зал: от дверей по проходу шли двое матросов. — Наряд!

Матросы остановились.

— Что там? — громко спросил один из них.

— Ладно, шутил я, понял? — солдат нехотя поднялся, побрел вдоль ряда, волоча винтовку и наступая на ноги уже усевшимся депутатам.

— Благодарю вас… — начал было аккуратный депутат, но не успел ни закончить фразы, ни даже сесть на освобожденное солдатом кресло.

— Господа!.. — отчаянно закричал оказавшийся у трибуны депутат в черном костюме. — Господа, предана демократия, предано наше честное имя!..

Сразу поднялся шум и грохот, в котором окончательно пропал напряженный голос депутата у трибуны. Солдаты в зале орали, грохотали прикладами, ожесточенно топали сапогами. Публика наверху, приведенная Железняковым, принялась неистово аплодировать и стучать ногами. Старшов уже ничего не слышал, хотел пройти вперед, но не решался, поскольку соседи активно поддерживали нахального солдата и могли вновь привязаться к аккуратному, чем-то очень похожему на уездного учителя (Леонид сам когда-то был таким) депутату.

— Тихо! — перекрывая шум, крикнул коренастый чернобородый господин. — Тихо, господа! Дайте же сказать депутату Соболеву, это его право, в конце концов!

Властный голос Чернова возымел действие: зал примолк, однако не настолько, чтобы можно было слушать без напряжения. Старшов улавливал лишь отдельные слова, редко — короткие фразы, но смысл понял сразу.

— …стреляли в демонстрацию рабочих… прямо в толпу, которая молитвенно пела революционные песни…

Леонид вспомнил спуск в подвал, далекую «Варшавянку», глухие залпы…

— …стреляли матросы без всякого предупреждения…

Снова резко возрос шум, топот, свист, грохот сапог и прикладов.

— …выхватывали лозунги и красные знамена… жертвы доходят до ста человек… Я требую создать комиссию…

И опять все утонуло в грохоте, свисте, улюлюкании. Гости в зале, на балконах и на галерке столь неистово кричали и топали, что даже Чернов не мог перекричать их: то ли на сей раз они шумели громче и слаженнее, то ли он надорвал голос. Депутаты в рядах, в президиуме о чем-то переговаривались, растерянность их росла с