Исповедь - Жан-Жак Руссо

Я долго искал причину этого пристрастия и нашел ее только в том обстоятельстве, которое его породило. Все возраставшее увлечение литературой внушило мне любовь к французским книгам, к авторам этих книг, к родине этих авторов. В то самое время, когда перед моими глазами проходила французская армия, я читал «Великих полководцев» Брантома{102}. Голова моя была полна Клиссонами, Баярдами, Лотреками, Колиньи, Монморанси{103}, де ла Тримуй, – и я полюбил их потомков – как наследников их доблести и храбрости. В каждом проходящем полку я надеялся снова увидеть знаменитые черные отряды, совершившие некогда столько подвигов в Пьемонте. Наконец все, что я видел, я стал связывать с представлениями, почерпнутыми из книг: мое чтение, продолжительное и относящееся всегда к одной и той же нации, питало мою симпатию к ней и в конце концов внушило мне такую слепую любовь, что ничто уже не могло превозмочь ее. Впоследствии, во время своих путешествий, я имел случай заметить, что это увлечение свойственно не только мне, а распространено более или менее во всех странах, в той части населения, которая любит читать и интересуется литературой, ибо впечатление от французской литературы смягчает общую неприязнь к французам, внушаемую их самоуверенностью. Их романы, больше чем мужчины, привлекают к ним женщин всех стран; драматические шедевры заставляют молодежь любить их театр. Слава парижских театров привлекает в них толпы иностранцев, которые выходят оттуда восхищенными. Наконец превосходный вкус, господствующий в их литературе, покоряет всех умеющих мыслить, и во время войны, окончившейся так неудачно, я видел, как писатели и философы поддерживали славу французского имени, которую не умели сберечь их воины.

Итак, я был пламенным французом, и это сделало меня охотником до новостей. Я ходил на площадь с толпой зевак ждать прибытия курьера и, глупей осла в басне, очень беспокоился о том, какому хозяину буду служить вьючным животным: тогда ведь предполагали, что мы будем принадлежать Франции, а Савойю обменяют на Миланскую область. Надо все же признать, что у меня были некоторые основания беспокоиться, так как, если бы эта война окончилась неблагоприятно для союзников, маменька подвергалась большой опасности лишиться пенсии. Но я питал полное доверие к своим добрым друзьям, и на этот раз, несмотря на захват врасплох герцога де Брольи{104}, не обманулся в своем доверии благодаря королю Сардинии, о котором даже и не думал.

Пока в Италии дрались – во Франции пели. Оперы Рамо{105} начинали делать шум и привлекли внимание к его теоретическим сочинениям, из-за своей неясности доступным лишь для немногих. Случайно я услышал разговор о его «Трактате о гармонии» и не успокоился, пока не приобрел эту книгу. Случилось также, что я заболел. Болезнь оказалась воспалительным процессом; она была бурной и короткой, но выздоровление затянулось, и я целый месяц не мог выйти из дому. Все это время я пожирал «Трактат о гармонии»; он был так длинен, так многословен, так дурно построен, что мне стала ясна невозможность изучить его и разобраться в нем, не затратив на это огромное количество времени. Я умерил свое прилежание и дал отдых глазам, начав заниматься музыкой. Кантаты Бернье, в которых я упражнялся, не выходили у меня из головы. Я заучил на память четыре или пять из них, в том числе кантату «Спящие амуры»; я не видал ее с тех пор, но все еще помню почти целиком, так же как и «Амура, ужаленного пчелой», – очень красивую кантату Клерамбо, которую я выучил почти в то же время.

В довершение всего из Валь д’Оста{106} приехал молодой органист, аббат Пале, хороший музыкант и добрый малый, прекрасно аккомпанировавший на клавесине. Я познакомился с ним, и мы стали неразлучны. Он был учеником одного итальянского монаха, знаменитого органиста. Он излагал мне его теорию, а я сравнивал ее с теорией Рамо; голова моя была полна аккомпанементов, аккордов, гармонии. Для всего этого нужно было развить слух. Я предложил маменьке устраивать раз в месяц маленькие концерты. Она согласилась. И вот я так полон этими концертами, что ни днем, ни ночью не занимаюсь ничем другим: меня на самом деле интересовал – и очень сильно – подбор музыкальных произведений, исполнителей, инструментов, распределение партий, проведение репетиций и т. п. Маменька пела; отец Катон, о котором я уже говорил и буду говорить еще, пел тоже; учитель танцев, по фамилии Рош, и сын его играли на скрипке; Канавас – музыкант-пьемонтец, который работал по налоговой переписи и потом женился в Париже, – играл на виолончели; аббат Пале аккомпанировал на клавесине; я имел честь дирижировать, не обходясь без большой палки дровосека{107}. Можно представить себе, как все это было прекрасно! Не совсем так, как у г-на де Трейторана, – но, право, ничуть не хуже.

Маленькие концерты в доме г-жи де Варане, новообращенной католички, живущей, как говорили, милостями короля, вызвали ропот ханжеской клики; но для нескольких порядочных людей это было приятное развлечение. Трудно отгадать, кого я поставлю на этот раз во главе их, – монаха, но монаха, достойного уважения и даже любви; впоследствии я очень жалел о постигшем его несчастье, и память о нем, связанная с прекрасными днями моей жизни, дорога мне до сего времени. Речь идет об отце Катоне, францисканце, который вместе с графом Дортаном приказал конфисковать в Лионе ноты бедного котенка, что не является лучшим поступком в его жизни. Он был бакалавром Сорбонны, долго жил в Париже в высшем свете и был особенно вхож к маркизу д’Антремону, тогда сардинскому посланнику. Высокого роста, хорошо сложенный, с полным лицом, глазами навыкате и вьющимися над лбом черными волосами, он имел вид благородный, открытый, скромный; держался хорошо и просто, без монашеского ханжества или нахальства, без надменности, свойственной баловню общества, каким он был, но с уверенностью честного человека, который, не стыдясь своей рясы, знает себе цену и чувствует себя на своем месте среди порядочных людей. Хотя отец Катон имел образование, недостаточное для ученого, он знал довольно для человека светского и, не торопясь показывать свои знания, обнаруживал их всегда так кстати, что они казались более обширными. Долго прожив на свете, он больше ценил приятные таланты, чем солидные познания. Он был умен, писал стихи, хорошо говорил, еще лучше пел, имел прекрасный голос, играл на органе и на клавесине. В стольких достоинствах не было даже нужды, чтобы иметь успех в свете. И он имел его; но при этом он нисколько не пренебрегал обязанностями своего сана и, несмотря на конкуренцию завистников, был избран помощником генерала ордена в своей провинции, став, как говорится, одним из главных его украшений.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});