Страна Изобилия - Фрэнсис Спаффорд

Вы что, правда хотите поговорить про цены на брюки? — сП росил Косыгин. Референты снова начали смеяться, но он поднял руку, призывая к тишине, и продолжал: — Не вижу тут серьезной проблемы. Это же небольшие трудности, связанные с переходом от одной системы правил к другой, вот и все. Поначалу из-за них дела, может, и пойдут не очень гладко, но пересмотр цен, назначенный на 1967 год, эти неровности сгладит. Можете не сомневаться: когда в Госкомцене станут просматривать данные по розничной и оптовой торговле, все это примут во внимание. Для того и существует период обкатки. Так, давайте двигаться дальше. Что у вас там следующим пунктом ваших этих самых критических замечаний?

— Прошу прощения, — в голосе Эмиля звучало возбуждение и упорство, — но я вынужден настаивать на своем утверждении. Неразумное ценообразование не является трудностью переходного периода. Это вопрос фундаментальный. Мне казалось, что это понятно. Оно не пройдет само по себе, и Госкомцен тут не поможет. В каталоге номенклатуры продукции сотни тысяч наименований. Откуда же комитет, простите меня, но откуда же любой, даже самый хорошо информированный комитет узнает, какой уровень цен на каждый из мириада предметов отражает истинное состояние возможностей, связанных с их производством, и истинный спрос на каждый из них? Это невозможно, совершенно невозможно. И последствия будут непредсказуемые! Если директора руководствуются только прибылями, но не могут получить надежную информацию относительно приоритетов плана в целом на основании цен, приоритеты плана в целом соблюдены не будут. Выпуск продукции ускачет бог знает куда.

— Мы думали об этом, — сказал один из референтов. — Поэтому мы и меняем систему производства по заказу, прежде чем распространить ее на все народное хозяйство. Подробные заказы по-прежнему будут поступать от заказчиков, однако полный объем выпускаемой предприятием продукции теперь будет устанавливать Госплан.

— Что? — воскликнул Эмиль.

— Полный объем выпускаемой предприятием продукции теперь будет устанавливать Госплан, а сырье будет распределяться централизованным образом, как раньше.

— Но ведь… это противоречит самой цели реформы, — руки Эмиля сами собой поднялись и сцепились поверх зудящей макушки, словно он боялся, что от недоверия верхняя часть черепа у него отскочит, если ее не придерживать.

— И что же вы, интересно, имеете в виду?

Лицо Косыгина было слишком неподвижным, чтобы выражать удивление, но брови его приподнялись; что же до референтов вокруг, те изображали крайнее удивление.

— Товарищ Косыгин, — сказал Эмиль. — Товарищ Косыгин! Если вы снова введете подобный контроль, то получите систему, составные части которой противоречат друг другу. С одной стороны, эта система будет подталкивать руководство предприятий к тому, чтобы думать о прибыли, а с другой — чтобы думать по-старому, заботиться о том, чтобы раздобыть материалы, сколько бы они ни стоили. Им будет ясно, что добиться и того, и другого невозможно, поэтому они станут решать, что важнее. Они будут говорить себе: “Прибыль — это хорошо, но если нам придется остановить эту линию, потому что кончился алюминий, то нам несдобровать”. Поэтому они сосредоточат усилия на проблемах поставок, а реформированные элементы системы зачахнут и отомрут. Слезут, как змеиная кожа.

— Ну, что вы, товарищ Шайдуллин, — сказал Косыгин. — Зачем же так нервничать? Директору завода следует принимать во внимание множество факторов. Тут все устроено сложно. Да вы и сами признаете, что некие руководящие указания необходимы, иначе невозможно будет предсказать, смогут ли они произвести то, что положено по плану.

— Да, — отчаянно воскликнул Эмиль, — ноя имел в виду вот что: дайте им указания, установив такие цены, которые имеют смысл. Товарищ Косыгин, мы провели необходимую работу.

^тематические аспекты ясны. Рассчитать цену любого продукта, отражающую его реальную стоимость, — в этом нет ничего невозможного. Дальше директору завода останется лишь добиваться максимальной прибыли, возможной при этих ценах, а объем производства будет полностью согласован с планом. Все произойдет автоматически! Мне казалось, что это понятно.

Говоря, он начал лихорадочно махать руками — не в самой цивилизованной манере. Руки Косыгина тоже поднялись, он постукивал сухими кончиками пальцев. Однако молчал.

— Согласен, — добавил Эмиль, — цены должны быть динамичными. Их придется часто рассчитывать заново…

— Совсем как при рыночной экономике, — сказал один из референтов.

— Нет! — ответил Эмиль. — Это будет альтернатива рыночной экономике. Эти цены будут отражать реальную стоимость, общественную пользу. Причем такие расчеты вполне по силам существующей технологии. У нас уже готовы все программы для них!

Косыгин продолжал постукивать пальцами. Потом произнес:

— Идея очень привлекательная. Очень умная. Но непрактичная. Серьезным предложением ее не назовешь.

— Но вы ведь его даже не рассмотрели, — сказал Эмиль, не веря своим ушам.

— Попрошу вас не забываться, — резко ответил Косыгин. — Я перед вами отчитываться не обязан.

Референты зашипели. Губы Косыгина, сжавшиеся в прямую линию, изогнулись кверху в улыбке, щеки превратились в узелки.

— Да и как же мы можем его рассматривать? — продолжал он так, будто Эмиль сам должен был осознать абсурдность этой идеи. — Разве можем мы воспринимать вас всерьез, когда вы нам говорите, что такую тонкую работу, как ценообразование, можно поручить машине?

— В пределах тех границ, которые установлены в плане!

— П-ф-ф, — выдохнул Косыгин. — Можно подумать, люди будут винить не нас, а машину, когда она в декабре внезапно поднимет в два раза цены на мазут. Нет уж, извините. Придется нам и дальше потихоньку жить с этими ценами, какие уж есть. Что ж нам теперь, ломать действующую систему ради какого-то маленького выигрыша, да и то в теории. Так, давайте дальше. Не знаю, что вы так зациклились на одной-единственной мелочи, — не знаю и знать не хочу. Хочу только одного: прекратите вы рассказывать про ваши цены, мать их за ногу. Дальше.

— Это не мелочь, — проклятое упорство не давало Эмилю замолчать. — Неправильные цены все испортят.

Косыгин вздохнул.

— Эх, Шайдуллин, — сказал он. — Да вам-то откуда знать, испортят они, не испортят, ваши неправильные цены.

— Мне? Что значит — откуда мне знать! Это я-то не знаю?

Референты ахнули.

— Попрошу вас покинуть помещение, — произнес Косыгин, медленно, ровно, спокойно, как надвигающийся ледник.

Господи, что же я наделал, думал Эмиль. Он стоял, опершись локтями на деревянные перила веранды, и сжимал ноющие виски. Й еще: что, черт побери, происходит? Эти две мысли барахтались, подминая под себя друг дружку, словно щенята в слишком тесной коробке: каждый хочет подмять другого. Когда он вышел, покачиваясь, и привалился к ограде, охранники забеспокоились, один что-то сказал в рацию. Ответ, какой бы он там ни был, рассмешил сотрудника, и кольцо мускулистых парней в костюмах снова разомкнулось, они вернулись в тень деревьев, где стояли представительские авто. Обезумевшего с виду профессора велели оставить в покое. Эмиль уставился вниз, на высокую желтую траву, где бушевало солнце, и попытался собраться с мыслями. Среди сухих стеблей ему открывались картины позора.

Через некоторое время голоса в доме сменили темп, шокированные, возмущенные выкрики снова превратились в волнообразный деловитый гул. Они продолжали без него. Наверное, когда совещание закончится, кто-нибудь выйдет, чтобы сообщить ему, что с ним будет дальше. Эмиль вытащил сигареты, постучал трясущимися руками по пачке, чтобы высунулся кончик фильтра, и тут щелкнула дверь. Он выпрямился, поскреб руками по карманам пиджака, случайно растерев незажженную сигарету, которую держал в пальцах, в кашу, но вышедший человек замахал своими длинными руками, желая его успокоить, приблизился, облокотился на перила рядом с ним, едва ли не по-приятельски. Это был тот черноволосый дылда, лет пятидесяти или около того, худой до крайности, который во время унизительной сцены сидел в заднем ряду, по-паучьи подоткнув ноги. Насколько помнил Эмиль, он ничего не говорил и, вероятно, не ухмылялся.

— Мохов, из Госплана, — сказал он, протянув руку, ощетинившуюся черными волосами, доходящими до самых костяшек. — Вы сигарету уронили. Попробуйте лучше мою. Шведские, неплохие.

Он церемонно поднес зажигалку сперва Эмилю, потом прикурил сам. Голубое пламя почти растворилось в голубизне дня, а дым на вкус напоминал лишь сконцентрированный жаркий летний воздух, но обладал успокаивающим действием. Эмиль втянул его в себя и почувствовал долгожданное онемение. Мохов устроился у перил, похожий на арку из длинных, тонких черных звеньев, подождал. Он был похож на аллегорическую фигуру — символ массового голода. Рассудив, что Эмиль пришел в себя, он начал: