Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

Когда этот рыжебородый произнес слова «дикий пастух», в его, властителя, изощренном на хитростях мозгу — о, как он знал за собою эту способность — слова эти мгновенно сопоставились с доносами лазутчиков, и, выговорив слова «погонщик, пастырь», он уже знал, что попал в слабое место рыжебородого, и тот и вправду вздрогнул, чего раньше за ним не наблюдалось. Но неожиданно, с произнесением этих слов, странная мысль вошла в его, властителя, сознание с неотвязностью этих мерзких мух, испугав не на шутку, ибо он всегда тайно гордился умением властвовать над собственным сознанием и только благодаря этому властвовать над народом, страной, миром. Мысль обозначила явно непостижимое сочетание сил в рыжебородом: он свободно ориентировался в области общих идей сотворения и основ мироздания — в ней его, властителя, хватало на какой-либо каламбур, не более, крикливо подхваченный скопищем лизоблюдов как последнее слово величайшей мудрости, — и вместе с этим умел властвовать над низшими стихиями — тварями, гадами, повальными болезнями, которые опять же ему, всесильному самодержцу страны Кемет, неподвластны.

Мысль эта настолько его потрясла, что он, пообещав отпустить на три дня это смертельно надоевшее ему племя, поспешно покинул зал, велел сопровождающим оставить его одного и пошел по долгому коридору в святая святых — покои и опочивальню наместника бога на земле, по коридору, на стенах которого в мерцании светильников колыхалось бесчисленное множество врезанных в камень его изображений, истекавших патокой лести и немыслимых преувеличений. Ранее это казалось ему само собой разумеющимся элементом великодержавности, ибо сам факт его возвышения говорил о его незаурядности, которую следовало закрепить в сумеречном сознании народа, а по сути, толпы во имя будущего великой державы. На этот раз, опять абсолютно некстати, вспомнилось, как он, уродливый мальчик, в ужасе обожания, пытается краешком глаза заглянуть в этот коридор и какой поистине трепет испытывает в тот первый раз, когда его, вместе со старшими и младшими принцами, повели к утреннему туалету Сети в его опочивальню.

Казалось бы, радоваться надо, что недоступные покои — святая святых — стали обычным местом его проживания, но это воспоминание, ворвавшееся в его сознание как хвост той навязчивой мысли о рыжебородом, вконец портит ему настроение, а приближенные знают, что это означает.

Между тем он, конечно же, не дал никаких указаний отпустить это племя, да и вообще несколько дней не принимает никакие доклады, хотя шепотками просачивается к нему, что мухи и вши исчезли, но стало еще невыносимей, ибо в стране свирепствуют моровая язва и какие-то болезни с воспалениями и нарывами, насланными этим рыжебородым дьяволом. А тот вместе со своим братцем, как обычно, пришел ко дворцу и велел передать властителю, что язва поразит весь скот, и со всех сторон докладывают во дворец, что это так и есть. На какое-то время как бы очнувшись, властитель велит распахнуть окна покоев и тут же видит этих двух, швыряющих пепел в воздух. Окна закрыли, но пыль поднимается по всей стране, а от нее нарывы и воспаления, и опять шепотки доносят о глухом недовольстве в армии, чего он более всего боится, но какой-то странный паралич безделья и равнодушия сковал его.

Он продолжает тешить себя или утешать тем, что никогда не поздно убить рыжебородого, стоит только мизинцем шевельнуть, но терзает какое-то болезненное чувство парности с ним, чувство, что исчезновение рыжебородого приведет и к его гибели.

Успокаивает, что ни одна из этих болячек не коснулась ни его, властителя, ни его близких.

И снится ему в высшей степени странный, пугающий сон: он видит Амона-Ра, но все великолепие одежд и короны с двумя высокими перьями и солнечным диском не в силах скрыть его выморочности, и всесильный этот бог выглядит усохшим и испуганным перед неким привидением, охватывающим все пространство со всеми стихиями, подступающим к нему, властителю Кемет, и то ли голосом рыжебородого, то ли раскатом грома, которого он однажды в детстве и на всю жизнь испугался, обдает его ужасом: «Сохранил Я тебя, чтобы на тебе показать силу Мою…»

Проснулся в холодном поту и теперь лежит рядом с этой глупейшей женщиной необыкновенной красоты, по-собачьи верной ему, но излить ей душу он не может, ибо стеклянное непонимание в ее преданных глазах выведет его из себя.

Теперь уже не уснуть, и странный поток мыслей втягивает его, знобя, в свое течение. Он видит себя малым прихрамывающим существом среди рослых царских принцев на переменах или в классе, и они как бы ненароком дают ему тумаки, гримасничают за его спиной, а в то время, когда он отвечает учителю, закатывают глаза и цокают языками. Они вообще безразличны ко всему, что пытаются вбить им в голову, как будто не им вскоре предстоит управлять страной, как будто, не сознавая, предвидят свое будущее, но даже в самых страшных видениях не могут они представить, что будут ползать в ногах этого уродца, обливаясь слезами и мочой, умоляя оставить их в живых. О, он отлично знает, как можно обмочиться от страха, рожденного в одинаковой степени ужасом смерти или слепым обожанием. Однажды Мернептах, перед которым он млел и старался вообще на цыпочках проходить мимо гулявших на переменах старшеклассников, окликнул его. По сей день он не знает, по какому поводу. От неожиданности он обмочился. Брезгливость перекосила лицо уверенного в своем будущем Мернептаха. Не в силах сдвинуться с места, в тот миг он понял, что эту слабость не простит ни себе, ни тем более Мернептаху, ощутил как открытие, которое приведет его, шутка ли, на трон вседержителя: человек может вынести все, ибо унижающая его жестокость рождает страх, страх же пестует ненависть, которая переходит в обожание, в желание стелиться ковром под ногами сильного, в безоглядную собачью любовь.

Это может стать безотказным инструментом власти в сочетании с не знающей послаблений жестокостью, с одной стороны, хитростью и изворотливостью — с другой, а уж этого у него было с избытком, вероятно от ущербности физической: короткой ноги, сухотной руки, странного строения черепа, который, стоило ему раскрыть рот в улыбке, обозначался с какой-то крокодильей хищностью.

Дефекты эти в слабой степени отмечались у отца его и деда, великого Сети, но почему-то именно он, сын одной из фавориток, впавшей после его рождения в безумие и при каждом посещении ее в доме умалишенных повторявшей ему с блеском в глазах, что она — любимейшая жена властителя Кемет, наследовал все это в отличие от остальных принцев, рослых и красивых, правда чаще всего глупых, что говорило об умственной недалекости истинных их отцов, а уж о них шепотки не умолкали во всех уголках дворца.

С юности любил он часами просиживать у крокодильего питомника, испытывая временами истинный трепет перед этими животными, которых и по сей день считает священными. С настороженным вниманием следил за тем, как они пожирают мясо, бросаемое им служителем. Иногда тот, заметив интерес юноши, присаживался рядом, и навсегда врезались в память его слова о том, что вид открытой раны раздувает ноздри и разжигает аппетит этих животных. Он видел, как бледнеют лица окружающих при виде открытой раны или вывалившихся внутренностей: они это вынуждены были наблюдать во время посещения бойни, что входило в учебную программу. Он же не испытывал никакой брезгливости, даже странное влечение к этому, и ему пророчили быть врачом, особенно после того, как один он вызвался ходить на практические занятия по бальзамированию.

Так или иначе, когда в последние годы Сети покрылся паршой и нарывами, он единственный из его сыновей и внуков вызвался менять ему повязки, вскрывать нарывы, обмывать раны, при этом стараясь какими-то словами и прикосновениями облегчить страдания старика. Честно говоря, делал он это бескорыстно, в обмен на молчаливую, но горячую благодарность страдающего, которой ему, сыну и внуку, так не хватало в жизни. О том, что он делает это небескорыстно, а с далеко идущими целями, узнал он из шепотков, гуляющих сквозняками по бесконечному дворцу, и взял это в расчет. Еще одно существо необыкновенной красоты, некое воплощение милосердия, жена Мернептаха, тоже пыталась облегчить страдания властителя, давала ему пить, часами просиживала около него, щебеча глупые байки, и белая ручка ее ненароком сталкивалась со слабой ручкой хромого юноши, так самоотверженно копающегося в омерзительных ранах старика.

И тут он совершил промах, который мог стоить ему жизни, но, если оглянуться назад или вправо, на женщину, спящую рядом, оказался для него судьбоносным. Всего-то он попытался прикоснуться к ней и нашептать на ушко какие-то слова, как он делал со стариком, и эта глупышка, не соображая, что делает, сказала об этом супругу. Благодаря тем же шепоткам да и присущему ему чувству приближающейся опасности он понял: люди Мернептаха находятся в считанных минутах от него, и тут не поможет сам Сети, хотя корона и жезл власти всегда рядом с ним.