Собрание сочинений в пяти томах Том 3 - О. Генри

— Ну, — сказал Док деловым тоном, — вам нетрудно будет выкарабкаться из этой каши. Деньги все устроят. Вам придется, правда, подкупить целую шеренгу, начиная с генерала Помпозо и кончая человекоподобной обезьяной, охраняющей вашу дверь. За десять тысяч долларов можно обделать все дело. У вас есть деньги?

— У меня? — сказал я. — У меня в кармане один чилийский доллар.

— Ну, тогда, если у вас есть последнее слово, произнесите его, — сказал старый бунтовщик. — Звяканье ваших финансов напоминает мне погребальный звон.

— А вы измените метод лечения, — сказал я. — Созовите консилиум, прибегните к радию, выкрадите меня.

— Янки, — сказал Док Милликин, — я знаю, как вам помочь. Только одно правительство в мире может вызволить вас из беды, и это — Американская Конфедерация, самое великое государство, когда-либо существовавшее.

Я сказал Доку то же самое, что ты говорил мне: «Позвольте, Конфедерация не государство. Ее ликвидировали сорок лет назад».

— Это военная ложь, — ответил Док. — Конфедерация так же сильна, как Римская империя. На нее ваша единственная надежда. Только вы в качестве янки должны пройти через некоторые предварительные обряды, прежде чем вам окажут официальную поддержку. Вам придется дать присягу на верность правительству Конфедерации. Тогда я гарантирую, что она сделает для вас все, что может. Что вы на это скажете, янки? Это ваш последний шанс.

— Если вы дурачите меня, Док, — ответил я, — то вы не лучше Соединенных Штатов. Но так как вы говорите, что это мой последний шанс, валите и приведите меня скорее к присяге. Как-никак я всегда любил кукурузную водку и мятные лепешки. Я, должно быть, наполовину южанин от природы. Торопитесь!

Док Милликин на минуту призадумался и предложил мне следующую формулу присяги:

— Я, Барнард О'Кифи, янки, здоровый телом, но республиканец духом, сим клянусь передать мою преданность, уважение и верность Американской Конфедерации и ее правительству за то, что данное правительство своей официальной властью вернет мне свободу, спасет меня от заключения и смертного приговора, которые я навлек на себя порывистостью своего ирландского характера и общим кретинизмом, свойственным янки.

Док ушел, сказав, что немедленно вступит в переговоры со своим правительством.

Можешь себе представить, что я испытывал. Через две недели меня ожидал расстрел, и моей единственной надеждой была помощь государства, которое скончалось так давно, что о нем вспоминают только в день юбилея. Но это было все, на что я мог надеяться, и почему-то мне казалось, что у Дока в рукаве его старого пиджачишки было спрятано и что-нибудь посущественнее этих фокусов-покусов.

Через неделю старый Док снова заглянул в тюрьму. Я был искусан блохами, настроен несколько саркастически и чертовски голоден.

— Что, не видать в заливе ни одного броненосца Конфедерации? — спросил я. — Не слышно никаких звуков, говорящих о приближении кавалерии Джеба Стюарта? Стонуолла Джексон не подбирается крадучись с тылу? Если да, то сообщите мне, пожалуйста, утешьте!

— Помощь не могла прийти так скоро, — ответил Док.

— Чем скорее, тем лучше, — сказал я. — Я ничего не имею против того, чтобы она поспела за целых четверть часа до моего расстрела. Если вы случайно увидите Борегара, или Альберта Сиднея Джонсона, или какой-нибудь другой вспомогательный корпус, махните им, чтобы они поторапливались.

— Ответ еще пока не получен, — сказал Док.

— Не забывайте, — сказал я, — что осталось только четыре дня. Я не знаю, как вы оборудуете это дело, Док, — сказал я, — но мне думается, я спал бы спокойнее, если бы у вас было живое государство, отмеченное на карте, — вроде Афганистана, Великобритании или царства старичины Крюгера, которое могло бы взяться за это дело. Я не высказываю неуважения к вашей Конфедерации, но мне невольно кажется, что мои шансы выпутаться из этой истории значительно понизились с того момента, когда генерал Ли сдался.

— Это ваш единственный шанс, — сказал Док. — Нечего фыркать на него. Что сделала для вас ваша родная страна?

За два дня до утра, назначенного для моей казни, Док Милликин появился снова.

— Все в порядке, янки, — сказал он. — Помощь прибыла. Американская Конфедерация предпримет шаги для вашего освобождения. Представители правительства прибыли прошлой ночью на фруктовом пароходе.

— Молодчина! — сказал я. — Молодчина, Док! Наверное, это морская пехота с пушкой Гатлинга. Я полюблю вашу страну всей душой.

— Оба правительства, — сказал старый Док, — немедленно откроют переговоры. Вы сегодня попозже узнаете, увенчались ли они успехом.

Около четырех часов пополудни солдат в красных брюках принес в тюрьму бумагу; они отперли дверь, и я вышел. Сторож у входа поклонился мне, я также поклонился ему, пошел по траве и направился к берлоге Дока Милликина.

Док лежал в своем гамаке и играл «Дикси» на флейте, нежно, тихо и фальшиво. Я прервал его на первом коленце и тряс его руку в течение пяти минут.

— Я никогда не воображал, — сказал Док, раздражительно пожевывая табак, — что я когда-либо попытаюсь спасти жизнь проклятого янки. Но, мистер О'Кифи, я должен признать, что в вас все-таки есть нечто человеческое. Я никогда не предполагал, что у янки можно встретить зачатки приличия и порядочности. Может быть, я слишком обобщал свои выводы. Но вы не меня должны благодарить, а Американскую Конфедерацию.

— Я ей очень обязан, — сказал я, — плох тот человек, который не будет патриотом по отношению к стране, спасшей ему жизнь. Я обещаю пить в честь «Звезд и Решетки» каждый раз, как мне попадется соответствующий флаг и стакан. Но где, — спросил я, — находится спасательный отряд? Я не слышал ни одного выстрела.

Док Милликин приподнялся и указал флейтой через окно на фруктовый пароход, который нагружался бананами.

— Янки, — сказал он, — этот пароход отчаливает завтра утром. Если бы я был на вашем месте, я уехал бы с ним. Конфедерация сделала для вас все, что могла. Обошлось без выстрелов. Переговоры между обоими государствами велись секретно, через посредство эконома этого парохода. Я поручил это ему, так как не хотел выступать в этом деле. Должностным лицам дали на двенадцать тысяч долларов взяток, чтобы вас выпустили.

— Человече! — воскликнул я, подпрыгнув на стуле. — Двенадцать тысяч? Как же я расплачусь?.. Кто же это мог… Откуда взялись эти деньги?

— Из Нового Орлеана, — сказал Док Милликин. — У меня там были небольшие сбережения. Два полных бочонка. Для этих колумбийцев они сойдут. Это доллары Конфедерации — все до последнего. Теперь вы понимаете, почему вам лучше уехать, пока они не пустили еще этих денег в ход? Хорошо ли будет, когда они попадут в руки какому-нибудь опытному человеку?

— Понимаю, — сказал я.

— Теперь послушаем, как вы произносите пароль, — сказал Док Милликин.

— Ура! Джефф Дэвис! — воскликнул я,

— Правильно! — сказал Док. — Вот что я вам скажу. Следующая мелодия, которую я научусь играть на флейте, будет «Янки Дудль». По-видимому, среди янки встречаются и не окончательные кретины.

Одиноким путем{22}

(Перевод Т. Озерской)

Я увидел, как мой старинный приятель, помощник шерифа Бак Капертон — суровый, неукротимый, всевидящий, кофейно-коричневый от загара, при пистолете и шпорах — прошел в заднюю комнату здания суда и, звякнув колесиками шпор, погрузился в кресло.

И поскольку в суде в этот час не было ни души, а Бак мог иной раз порассказать кое-что не попадающее в печать, я последовал за ним и, будучи осведомлен об одной его маленькой слабости, вовлек его в беседу. Дело в том, что самокрутки, свернутые из маисовой шелухи, были для Бака слаще меда, и хотя он умел мгновенно и с большой сноровкой спустить курок сорокапятикалиберного, свернуть самокрутку было выше его возможностей.

Никак не по моей вине (ибо самокрутки у меня всегда получались тугие и ровные), а в силу какой-то непонятной причуды самого Бака, мне на сей раз пришлось выслушать не увлекательную одиссею чапарраля, а… диссертацию на тему супружеской жизни! И ни от кого другого, как от Бака Капертона! Самокрутки же мои, повторяю, были безупречны, и я требую признания моей невиновности.

— Сейчас приволокли сюда Джима и Бэда Гранбери, — сказал Бак. — Ограбление поезда, слыхал? В прошлом месяце они задержали арканзасский пассажирский. Мы накрыли их на Двадцатой Миле — в кактусовых зарослях на южном берегу Нуэсеса.

— Верно, нелегко было их стреножить? — спросил я, предвкушая эпический сказ о битве, которого жаждал мой уже взыгравший аппетит

— Попотели, — сказал Бак и на минуту умолк, а за это время мысли его сбились с дороги. — Чудной народ женщины, — сказал он. — И какое им отвести место, хотя бы, скажем, в ботанике? На мой лично взгляд, они нечто вроде дурман-травы. Видал ты когда-нибудь лошадь, которая нажралась дурман-травы? Сядь-ка в седло и скачи на ней к любой луже в два фута шириной. Она тут же расфыркается и начнет оседать на задние ноги. Эта лужа покажется ей шире Миссисипи. А в другой раз та же лошадь спустится в каньон в тысячу футов глубиной, словно он не глубже сусликовой норки. Так же вот и с женатым человеком.