Немного пожить - Говард Джейкобсон

фамильное серебро?

— А что, существует фамильное серебро? Я не знал.

— Я скрывал от тебя этот факт. Я ведь знаю, как ты относишься к наследованию богатства.

— Я никогда не говорил, что детям моих детей нельзя оставить ничего, что напоминало бы об их ненаглядной прабабушке.

— А ты сам? Разве тебе не хотелось бы получить что-то в память о ней?

— У меня осталось от нее кое-что памятное — моя поврежденная психика.

— Я никому об этом не скажу. Но вернемся к этому русскому: есть какое-то основание опасаться, что он положил глаз на наше наследство?

— Если он игрок, то да, есть.

— Сделав ее счастливой, он избавит нас от груза долга. Что-то мне трудно представить, что ты бы стал являться сюда каждую неделю, чтобы забавлять старую каргу беседой.

С этим Пен готов согласиться. Ты не можешь проявлять больше любви, чем проявляли к тебе, какими бы ни были твои политические пристрастия.

— Я по-прежнему считаю, что было бы невредно с ним потолковать, — говорит он.

— Спросить его, благородны ли его намерения?

Над этой мыслью не грех посмеяться.

Их тревога преждевременна. Шими не намерен переезжать к Берил Дьюзинбери. Зачем, если он живет напротив нее и при необходимости может без труда приходить и уходить, в чем бы ни состояла эта необходимость. Что до самой Берил Дьюзинбери, то последнее, чего она хочет, — это делить кров с очередным сожителем. Впрочем…

Она удивлена тем, как много времени тратит на взвешивание всех за и против. Нет, очередной сожитель, делящий с ней кров, ей ни к чему. Технические подробности ее не волнуют. Но если ей придется дать последнюю отмашку, то она не найдет никого лучше мужчины, для которого вся эта интимная всячина — раздевание-наблюдение, как и нераздевание-ненаблюдение, тактичное утаивание, притушенный свет, слепой шелест белья — так фатально скомпрометирована. Нет ничего лучше травмы, чтобы научить мужчину деликатности.

Видимо, она колебалась вслух.

— «Впрочем»? О чем это вы? — поинтересовался Шими.

Она откинула голову, демонстрируя былое великолепие своей лебединой шеи, и смеется своим скрипучим смехом, от которого стынет в жилах кровь.

— Впрочем, ни один из нас не молодеет…

— Вас так забавляет мысль о том, что я стану шнырять взад-вперед через Финчли-роуд?

Она не призналась, что ее рассмешила другая картина: как в свои девяносто девять лет она выскальзывает из нижнего белья.

— Будь я склонной веселиться, — ответила она, — то, наверное, сочла бы мысль о вашем «шнырянии» забавной. Но я не капитулирую перед легкомыслием такого сорта, и вам не советую. Возраст — не комедия. Из чего не следует, что он — трагедия. Договоримся считать это катаклизмом, на том и успокоимся. Прислушайтесь ко мне, мистер Кармелли: сопротивляйтесь любым попыткам изобразить вас героем или колоритным красавцем.

— Вряд ли необходимо напоминать мне, как мало во мне от героя и от красавца, — сказал Шими.

— Вы достаточно колоритны, в самый раз, хотя, оговорюсь, не всегда, а только когда не двигаетесь. В этом вы не похожи на брата, тот двигался как раз хорошо. Зато вы еще здесь, в отличие от него. Не стану вас с этим поздравлять. И другим не позволяйте это делать. Знаю, как падок ваш пол на лесть. Боритесь с этим. Вы не удивительны для вашего возраста, даже я не удивительна для своего, и любой, кто нами восторгается, позволяет себе непростительную вольность. Мы должны постоянно быть начеку и никому не разрешать нас умасливать. Дадим слабину — нам же хуже, они получат то, чего хотят.

— Кто такие «они»?

— А вы догадайтесь. Наши враги, кто же еще. Молодежь.

Это был не первый случай, когда речь чуть было не зашла о том, чтобы съехаться. Но раньше Шими удавалось сворачивать обсуждение под предлогом своей редкостной необщительности. Он пугал ее тем, что способен внезапно взять и выйти — разве она еще этого не заметила? Причем выйти не фигурально выражаясь, а наяву. Он не сообщает ни о самом намерении уйти, ни о причине, ни о направлении вероятного перемещения. Ускользает — и дело с концом. Оставляет вопросы без ответа, разваливает компании, заставляя хозяев недоумевать, в чем была их ошибка. Куда он идет? Если бы он сам это знал! Подышать воздухом. Перевести дух. Проверить, застегнула ли ширинка. Успеть на встречу, о которой запамятовал предупредить. Все ли в порядке, Шими? Да-да, все отлично. Он сейчас вернется. Или нет.

Что до проживания под одной крышей с кем-нибудь еще, то он всегда считал это немыслимым, независимо от того, сколько этажей и комнат помещалось бы под этой крышей, как и от краткости периода сожительства. Как все это получается у других — спать на диване или на полу, вскакивать спозаранку в доме у «сов» или, наоборот, долго валяться в постели в доме у «жаворонков», пользоваться чужой ванной, мыться в душе, мылясь чужим мылом, не говоря о том, чтобы садиться в чужую ванну, сидеть на чужом унитазе, подтираться бумагой, сделанной не из канадской древесной стружки, промытой в прозрачной воде реки Ниёдо? И все это — ради чего? Ради экономии нескольких пенсов на проживании? При отсутствии поблизости отеля Шими уверенно отклоняет приглашения. Гостеприимный человек знает, чего нельзя требовать от гостя. Навязывать свои удобства другим — не щедрость, а варварство.

Что отчасти объясняет, почему Шими мало путешествует.

Принцесса выслушала это, наклонив голову набок, с желтыми, как у попугая, глазами. Иногда она прикусывала губу, как будто иначе ее рот мог бы открыться, и тогда прозвучали бы какие-то опасные слова. Однажды даже загородила ладонью глаза, как будто не хотела окидывать его насмешливым взглядом попугая. Когда она, наконец, заговорила, то с уважительной интонацией, удивившей, кажется, даже ее саму.

— Как подсказывает мне опыт, это безумие редко встречается у мужчин. Те, с кем я зналась, готовы были улечься хоть с собакой, если брезжили малейшие сексуальные или финансовые выгоды. Даже если бы вы не рассказали мне о своей необычайной близости с матерью, я бы сама о ней догадалась. Она сделала из вас неожиданного мужчину.

— «Никакого мужчину» — это вы хотели сказать?

— Быть мужчиной можно разными способами, даже если лично мне доставались экземпляры одного и того же сорта. Вы должны лелеять память о матери — такого я еще не говорила ни одному мужчине — и гордиться той исключительностью, которой она вас наградила.

— Вы о моей гиперчувствительности?

— Я бы так это не назвала. Более чувствительный мужчина не отказывался бы от переезда сюда так категорично. Он бы обещал по крайней