Новый мир. № 12, 2002 - Журнал «Новый мир»

В устройстве межвоенной Европы философ был разочарован. Пессимизм его усиливался. Интерес к религии все возрастал. Приход к власти Гитлера вынудил Франка покинуть Германию, в которой он чувствовал себя ранее «как дома», переехать во Францию и в самые тяжкие годы ее оккупации скрываться от гестапо в горах под Греноблем. В Париже Франк выпустил главную философскую книгу своей жизни «Непостижимое» (1939). Достаточно подробный ее анализ в биографии оправдан: «В сущности, „Непостижимое“ представляет собой попытку выразить словами опыт того, что Франк ранее называл „живым знанием“; попытку создать философскую систему, признающую живой религиозный опыт… Фактически жизненный опыт есть осознание всеединства… Когда читаешь вторую часть книги, не оставляет ощущение, что опыт самого Франка сыграл здесь большую роль… Написав „Непостижимое“, Франк сделался в равной мере философом и мистиком. Его вселенная персонифицировалась».

Всю жизнь Франк хотел примирить философию и религию, создать «всеобъемлющий синтез», соответствующий ощущаемой им гармонии мироздания. Он не был богословом, но искал он не философии как дисциплины, а мудрости в ее мистической глубине, защищая средствами философии идею личного Бога. «Появившийся у Франка акцент на мотивы любви, прощения и покаяния придает его позднему творчеству более прямой религиозный характер. В этом плане его христианский реализм имеет нечто общее с идеями Александра Солженицына…»

В письме от 28 марта 1946 года к швейцарскому психологу Людвигу Бинсвангеру, духовному собеседнику последних лет жизни, Франк признавался: «Мое творчество и мышление движутся теперь преимущественно в двух направлениях — философско-систематическом… и экзистенциально-религиозном, хотя я сам воспринимаю это как духовный скандал, и мне рисуется работа, где можно было бы осуществить последний синтез, но написать ее мне, вероятно, недостанет ни времени, ни сил»[101]. Отчасти «попыткой» «всеобъемлющего синтеза», по словам Буббайера, стала последняя книга Франка «Реальность и человек».

Написанная Буббайером биография подчинена единству жизни как духовного опыта и интеллектуальных запросов времени, среды, энтелехии личности Франка. И это ощущает сам автор, когда говорит в конце о своем герое: «Ему удалось связать грандиозные абстрактные проблемы с личными потребностями и тайнами души».

Алексей ГАПОНЕНКОВ.

Саратов.

Книжная полка Владимира Губайловского

— 4

Джон Хорган. Конец науки. Взгляд на ограниченность знания на закате века науки. Перевод с английского М. В. Жуковой. СПб., «Амфора», 2001, 479 стр. («Эврика»).

Читая «Конец науки», я неоднократно вспоминал замечательного физика и переводчика Ю. А. Данилова. (На этой книжной полке книг в его переводах три, и все с плюсиками.) Я как-то уже привык читать его точные и осмысленные переводы, привык к тому, что переводчик понимает то, что переводит, и стал считать это чем-то само собой разумеющимся. Оказывается, бывает и не так. По переводу М. В. Жуковой иногда можно только догадываться, что же, собственно, было сказано в оригинале и от чего остались лишь невнятные намеки.

Джон Хорган — профессиональный коллекционер знаменитостей и сенсаций. Он пишет, что в молодости занимался литературной критикой, но потом бросил ее потому, что в этой области все слишком неопределенно. Никто никому не может доподлинно доказать, что Джойс гений потому-то и потому-то. Особенно опечалила Хоргана современная — «ироническая», по его выражению, — критика, которая, как будто нарочно, взялась его поддразнивать, не считаясь с авторитетами, не принимая никаких окончательных аргументов. Тогда Хорган оставил литературу ради научной журналистики. Но наука, оказывается, тоже не дает той последней строгости и определенности, о которой мечтал Хорган. И тогда он взялся доказать, что наука уже кончилась. И написал книгу «Конец науки».

Аргументация Хоргана очень проста. Конца у науки — два. Конец первый. Физика занимается исследованиями, подтвердить или опровергнуть результаты которых можно только на таком высоком уровне энергий, какой сегодня недостижим и вряд ли когда-нибудь достижим будет. А значит, физика из экспериментальной науки становится наукой «иронической» — то есть не наукой вовсе. И все эти суперструны и супергравитации — не более чем сказки на ночь, вроде рассуждений о Джойсе. Конец второй. Несмотря ни на что, будет построена окончательная физическая модель Вселенной, полная и непротиворечивая, и произойдет это буквально со дня на день, что и будет исчерпанием научной программы в том виде, в котором ее представляет себе современная цивилизация.

Либо так, либо так, а третьего не дано. Хорган доказывает свой тезис, опрашивая знаменитых физиков, математиков, биологов, философов науки, — и удивительное дело, каждый из них подтверждает или первый, или второй вывод.

Хорган слышит только то, что хочет услышать. Но что можно возразить по существу? Действительно, чтобы ставить эксперименты, подтверждающие новейшие физические теории, нужен ускоритель, радиус которого будет иметь размеры Солнечной системы, и, конечно, такой ускоритель в обозримом будущем построен не будет. Но, может быть, он и не нужен? Рассуждения об ускорителях невероятных размеров — это линейное прогнозирование, которое всегда ошибается в своих предсказаниях, потому что эти предсказания — всего лишь прямое продолжение сегодняшнего состояния науки и общества в будущее без учета новых технологических решений. Мак-Каллок полагал, что компьютер с памятью, по количеству бит информации равной числу нейронов человеческого мозга, будет иметь размеры Эмпайр Стейт Билдинг, что совершенно несравнимо с сегодняшним микрочипом.

Одним из направлений экспериментальной физики становится компьютерное моделирование. Ограничения роста мощности компьютеров пока не видно. При исследовании систем, построенных в соответствии с новейшими теориями, могут выявиться неожиданные явления, зафиксировать которые можно будет уже с помощью прямого наблюдения. Модель может подсказать, куда надо смотреть.

Большой Взрыв как начало Вселенной был чистой гипотезой, и никто не предполагал, что ее в принципе можно подтвердить или опровергнуть. Так было до тех пор, пока Гамов в конце 40-х годов не показал, что, если Большой Взрыв действительно был, должно остаться реликтовое излучение. И это излучение в начале 60-х было обнаружено. Если бы не результат Гамова, физики просто не обратили бы внимания на посторонний шум.

Когда философ-позитивист Огюст Конт (1798–1857) привел как пример того, чего мы никогда не узнаем, химический состав звезд, он был абсолютно убежден в неразрешимости этой задачи. Буквально через несколько лет после того, как он обнародовал свое представление о границе познания, в 1859 году Бунзеном и Кирхгофом был открыт спектральный анализ, позволивший изучать химический состав любых излучающих объектов, в том числе Солнца и звезд, и проблема была решена.

Если видна граница современных возможностей познания, это не значит, что перед нами граница познания вообще.

Другим направлением физики, которое интенсивно развивается сегодня, является физика макроскопических тел. Оказалось, что облака, подводные течения или такой вроде бы простой объект, как линейная молния, таят в себе множество загадок, которые неразрешимы средствами традиционной физики и не менее сложны, чем микромир. И они требуют совершенно других подходов, кардинально отличных от тех, с которыми работали, например, астрофизики или физики, исследовавшие элементарные частицы.

Если подходить к проблеме так, как это делает Хорган, — с готовым ответом, — то и подходить не стоит. Книга представляет собой развернутую тавтологию. Она ничего не говорит читателю, только сбивает с толку своими необоснованными декларациями.

В. В. Низовцев. Время и место физики ХХ века. М., «Эдиториал УРСС», 2000, 209 стр.

В книге есть глава «Уроки литературы», в которой широкообразованный автор объясняет физикам, что литература тоже занимается физической реальностью. Надо же. Правда, сама она свои открытия принципами не называет, а вот Низовцев находит принцип «Ломоносова — Мандельштама — Карасева». (Л. Карасев здесь фигурирует как современный исследователь Платонова, а занимались они все, как выяснил Низовцев, мировым эфиром.) Насколько смешно такое соединение фамилий, да еще и произнесенное совершенно всерьез, автор, видимо, не чувствует. Остается добавить еще одну, чтобы все было по справедливости: «Принцип Ломоносова — Мандельштама — Карасева — Низовцева». А что? Звучит гордо.

Томас Кун. Структура научных революций. Перевод с английского. Составитель В. Ю. Кузнецов. М., «Издательство АСТ», 2001, 608 стр. («Philosophy»).