Меч князя Вячки - Леонид Дайнеко

– Пей грозовую воду и будешь сильным, отважным, ловким, как Всеслав Чародей, – учила Вячку Маланка.

Дождь хлестал по спине, по лицу. Деревья, росшие во дворе терема, купались в ливне. Маленький Вячка терпеливо стоял под грохочущим небом, под молниями, а потом до самого дна пил из кубка холодную грозовую воду, пил большими мужскими глотками. Он чувствовал, как сила и твердость вливаются в каждую жилку.

«Полжизни отдал бы за глоток грозовой воды», – подумал Вячка и спустился с заборолов вниз, туда, где в нише городской стены лежали раненые вои. Почти все женщины Юрьева были тут – перевязывали, поили водой, утешали раненых. Была тут и княгиня Добронега. Вячка улыбнулся ей издалека, но подошел не к ней, а к седобородому вою, у которого по самое оперение засела в груди стрела. Вой тяжело, с натугой дышал.

– Болит? – спросил у него Вячка.

– Болит, – пересохшими губами выдохнул вой. – Но вытаскивать стрелу нельзя. Вытащишь – сразу богу душу отдам.

– Терпи, вой, – сказал Вячка, наклонился и погладил его по щеке. Глаза у раненого вспыхнули, засветились, он хотел что-то сказать, но не смог, только сжал руку в кулак и вырвал из земли несколько тонких зеленых травинок.

«Я веду их на смерть», – думал Вячка, слушая стоны своих раненых воев. Они заметили князя. Со всех сторон потянулись к нему, как к свече, руки, глаза.

– Вячка! Князь Вячеслав! – слышалось вокруг.

Он стоял среди них, и сердце трепетало от печали и радости. «Если б я мог, – думал он, – грозовую воду всех небес я отдал бы им, своим храбрым, своим верным воям. Я напоил бы грозовой водой весь свой народ. Мой народ! Какая сила, какая отвага и терпение живут в нем!»

Он ходил между ранеными, заглядывая каждому в лицо, кому-то улыбнулся, кого-то утешил. Он почти физически ощущал, как снова наполняется силой среди этих искалеченных, беспомощных людей.

«Каким словом вспомнят потомки меня, моих воев? – думал Вячка. – Что скажут о нас? Я, как и весь мой народ, жил в вечных сражениях. На удар мы отвечали ударом, никому не покорились, ни перед кем не склонили голову. Такой народ не умирает. Я счастлив, что жив и живу с таким народом. Счастлив, потому что слышал крик оборотня над Двиной».

Он подошел к умирающему седобородому вою, тихо сказал ему:

– Давай побратаемся с тобой. Снял свой нательный крест, повесил на шею вою, а его – на шею себе.

– Вот мы и братаничи с тобой, – улыбнулся князь. – Теперь и умирать не страшно.

В это самое время Генрих сидел в шатре Альберта, слушал шум боя и писал в своей хронике: «И собрались в замок Дорпат к королю Вячке все лиходеи из соседних земель и Сакалы, изменники, братоубийцы, убийцы братьев-рыцарей и купцов, злостные заговорщики против латинской церкви. Головой и мозгом их был все тот же король Вячка, который давно стал корнем всяческого зла в Ливонии».

Генрих встал, начал нервно расхаживать по шатру. Звуки боя усиливались, угрожающе надвигались, наплывали на шатер. «Кто победит – я или он? – думал о Вячке Генрих. – Я или он?» Разболелась голова. Так случалось уже не раз, но сегодня боль была особенно сильной, нестерпимой, острой, словно капли расплавленного свинца лились прямо на мозг. Конечно, он устал, слишком устал, надо было бы отдохнуть от писания хроники, но ее ждет Альберт, ждет вся рижская церковь. Разве можно не оправдать их ожиданий?

В шатер вошел монах в темной ризе с капюшоном. Генрих, устремившись к нему, взволнованно спросил:

– Ты видел Вячку? Говорил с ним?

– Видел и говорил, как вижу и слышу тебя, – ответил монах. – Король отказывается покинуть Дорпат. Он даже слушать меня не стал и пригрозил, что прикажет своим слугам сбросить меня с вала вниз головой.

– Ты говорил королю, что мы сохраним ему жизнь, щедро вознаградим, если только он оставит этих отступников-эстов вместе с Меелисом? Что мы дадим ему коней на дорогу до Полоцка или Новгорода – куда сам захочет.

– Король сказал, что эсты – его братья, а братьев в беде не бросают.

– Бешеный король, – растерянно пробормотал Генрих. – Бешеный король…

Он сжал виски, снова почувствовав нестерпимую боль в голове.

– Тебе плохо, святой отец? – почтительно осведомился монах.

– Иди, – вяло махнул рукой Генрих. Когда монах вышел, он лег прямо на затоптанное грубое полотно, которым был устлан шатер. Боль постепенно отступала, слабела. Уже только горошинка боли перекатывалась в голове, но вот и она успокоилась. «Боже, не дай мне сойти с ума, – молил Генрих. – Пусть сходит с ума Вячка, твой и мой враг». Он поднялся, снова позвал монаха и, когда тот вошел, спросил:

– Готовы ли княжеские стрелы?

– Готовы. Мы сделали десять штук.

– Покажи.

Монах поспешно вышел из шатра и, вскоре вернувшись со стрелой в руках, осторожно подал ее Генриху. Это была обычная тевтонская стрела с железным наконечником, сотни таких стрел летели сейчас на заборолы Дорпата. Только возле оперения была привязана короткая красная ленточка. Но Генрих знал, что эта стрела особенная – наконечник у нее был густо смазан ядом.

. – Отдай стрелы нашим самым метким арбалетчикам, пусть они стреляют ими только по Вячке, – приказал монаху Генрих. Он помолчал и снова повторил: – Только по Вячке. Если его не берет божье слово, возьмет божий гнев. Он ведь не слишком прячется?

– Король Вячка – отважный рыцарь, – сказал монах. – Он не прячется за спины своего войска.

В этих словах Генрих уловил скрытую насмешку над самим собой, сидящим в шатре в то время, когда истинные сыновья латинской церкви под градом камней и стрел, под потоками горящей смолы идут на штурм вражеского вала.

– Убейте Вячку! – вдруг закричал Генрих. – Убейте и принесите мне его голову!

Злоба, которую он тщательно прятал от посторонних глаз, казалось, разламывала его грудную клетку, разрывала на куски сердце. Он и сам удивился – сколько, оказывается, живет в нем злости!

Епископ Альберт собрал в своем шатре всех военачальников. Пришли Фридрих и Фредегельм, судья пилигримов Герберт, брат Альберта Иоанн. Все только что участвовали в штурме Дорпата, еще горячий пот блестел на висках, еще пахли дымом белые плащи, а у Фредегельма смолой, которую дружинники Вячки лили с вала, была обожжена щека, и он от боли кусал губы.

– Сыновья латинской церкви погибают от рук вероотступников, от рук слуг сатаны, – сокрушался Альберт. – Давайте помолимся за упокой их душ.

Все опустились на колени, начали молиться, потом судья пилигримов Герберт воскликнул:

– Надо взять замок приступом, с боя. Отомстим злодеям на страх всем другим. Каждого из наших, кто первым взойдет на вал, мы прославим, дадим ему награду – лучшего коня и лучшего пленного из тех, что возьмем в замке, кроме, конечно, короля Вячки, которого надо вознести над всеми, повесив на самом высоком дереве.

Все, кто был в шатре, одобрительно закивали. Начиналась лебединая песня Вячки.

Осадную башню, возвышающуюся вровень с городским валом, тевтоны надвинули на ров и под ее прикрытием начали делать подкоп. Половину войска бросил Альберт на подкоп. Врезались в твердую холодную землю днем и ночью. Одни копали, другие в плащах, в кожаных мешках, ивовых корзинах ползком выносили землю.

В Юрьеве было слышно, как скрежещут тевтонские лопаты в толще городского вала. Казалось, скрипит зубами сама смерть.

– Проклятая башня! – воскликнул Меелис и выстрелил из арбалета.

– Надо поджечь ее, – сказал Вячка. – Позовите сюда Холодка и Якова Полочанина.

Сделали большие деревянные колеса, заполнили их паклей, смолой, подожгли и пустили с вала прямо на башню, все время бросая сверху в огонь сухие поленья, которые подносили женщины и дети. Башня начала загораться, но тевтоны в латах, жертвуя собой, кинулись к подножью башни, разломали, порубили колеса и потушили огонь. Град камней и стрел полетел на тевтонов, несколько десятков их погибло, но башня уцелела и, как беспощадный Голиаф, стояла рядом с городским валом.

– Погоди, мы тебя все-таки поджарим, – кулаком погрозил Холодок башне и налег плечом, вместе с Яковом, Мироном и несколькими эстами сталкивая с вала еще одно колесо. Заскрипел горячий обугленный песок, взвился белесый пепел. Вот колесо начало набирать ход, и вдруг Холодок то ли поскользнулся, то ли потерял равновесие от жары и высоты, и случилось ужасное и непоправимое – колесо схватило старшего дружинника за полу обгорелого плаща, подмяло под себя и покатилось вниз, в огонь, в смрадный дым.

– Холодок! – закричал Мирон. – Холодок! Он почувствовал, как подкашиваются колени, и опустился на вал возле разбитых тевтонскими камнями заборолов. Ему вспомнился далекий-далекий день, хибарка, в которой он прятался от волков, умирая с голоду, и веселый синеглазый вой, подъезжавший к хибарке с наколотым на копье облаком.

– Холодок! – снова крикнул Мирон и горько заплакал.

Подбежал Вячка. В руке – меч, шлем съехал набок, и прядь потных светлых волос приклеилась к смуглому лбу.