Дети - Наоми Френкель

– Почему вы так скептичны по отношению к нему? Вы же с ним не знакомы.

– О, да – отвечает Гильдегард, нажимая на грудь псу, – я с ним знакома. В молодости мы знали друг друга, – и тут же поворачивается спиной к Шпацу, сидит на кровати, уделяя все свое внимание несчастному животному: наклонив над ним голову, медленными движениями гладит его шкуру.

Хлопнула дверь. Придушенный плач доносится из соседней комнаты: Биби фиксирует в дневнике дату смерти Фридрикуса Рекса. Гильдегард выпрямляется, палец одной ее руки направлен на контору, палец второй руки прижимается к губам. Шпац приближает к ней стул, так, что его колени касаются ее коленей, и ее дыхание доходит до его лица. Шпацу кажется, что он впервые так ясно видит ее лицо. Оно так велико, что он всегда смотрел на него снизу вверх, и с достаточно далекого расстояния. Теперь лицо ее рядом. Какое уродство! Боже правый. Внезапно исчезли все смягчающие черты, энергия и прямодушие, излучаемое этим лицом. Вместо этого – смятение, беспомощность, угнетенность делают это большое уродливое лицо стерильным и смутным. Шпац отворачивается к окну. Вороны летают в сумеречном утреннем свете, и их чернота усиливается на фоне белизны вершин холмов. И он видит себя на седловине скалы глядящим на долину, как это делал в летние дни. Он снова переносит взгляд внутрь комнаты, и стекла его очков мгновенно увеличивают все, что здесь находится, и приковывают его к Гильдегард, сидящей на кровати, и псу у нее на груди. Он снимает очки, и чувствует сразу же облегчение. Все становится смутным перед глазами. Только видны пятна на дверце шкафа. Лицо Гильдегард потеряло четкую форму, и в руках ее дышит некое бесформенное тело. Все расплылось, и нет необходимости что-то узнать и определить. Шпац ныряет в эту темь внутри себя, как в безопасное убежище. Сидит на стуле, прикрыв глаза, улавливая ощущения, идущие изнутри. Теперь он больше не чувствует, что колено его прикасается к коленям Гильдегард, и ее горячее дыхание доходит до его лица. Он уже не заключен в эту небольшую, уродливую, стесняющую душу, комнату. Он – под кроной дуба, на ледяной вершине, смотрит из-за скалы, срывающейся вниз, в черное озеро. Из волн поднимается красавица принцесса, приближается, садится рядом, в нише скалы. В корзине с желтыми водяными лилиями, лежат кусочки мела, которыми он все лето рисовал на скале и затем швырял их в озеро. В чудных, словно выточенных из мрамора, белых руках озерной принцессы кусочки эти собрались в огромные куски мела, которые она преподносит ему на подносе зеленой равнины, чтобы он придал им облик и форму. Шпац протягивает к ней руки, и с губ ее срывается голос:

– Смотри, он приходит в себя. Если заняться им, он выздоровеет.

Но это не голос прекрасной принцессы, а голос Гильдегард, огромной, неуклюжей, гладящей чудовищного вида собаку. Как это она осмелилась со своим огромным телом и уродливым лицом явиться в облике его принцессы?

– Что с тобой случилось? У тебя такое лицо, как будто ты перескочил с седла аристократического коня на спину жалкого осла? – и она снова протягивает ему на огромных красных ладонях этого уродливого пса, – смотри, он почти пришел в себя, и это еще до того, что мы занялись его лечением.

Еще более уродливыми кажутся ему женщина с псом. Он касается его рукой, словно отталкивая его, и отворачивается.

– Холодно в твоей комнате, несмотря на то, что топится печь, – говорит Гильдегард, и лицо ее бледнеет, – мне здесь холодно, так что я нуждаюсь в горячительном питье, хотя уже много лет не вливала этот яд в свое нутро.

Шпац радуется тому, что возникла причина от нее отдалиться. В шкафу с поломанной дверцей, за горкой трусов и носков, спрятан стакан и бутылка, в которой немного шнапса.

– Стакан не полон, – извиняется он, – я тоже иногда прикладываюсь к рюмке по вечерам, когда здесь невыносимо холодно.

– В этом году слишком много холодных вечеров, – одним глотком она опрокидывает стакан в глотку, – это хорошо, я уже забыла, насколько этот яд может быть полезным. Когда-то я отлично знала его вкус. Да и как я могла не знать это горькое зелье, если сам Господь, который создал меня из праха, до того бесчинствовал спьяну, что забыл всякие нормы. По сей день я удивляюсь тому, что собирался Создатель сотворить из меня: слона, жирафу, женщину? Ах! Несомненно, всех трех вместе. Из-за этого пьянства моего Создателя я узнала вкус вина с восемнадцати лет. Оставила отчий дом и сняла чердак, заперлась там, и сочиняла стихи. И пока мои зубы стучали от стужи, а руки болели от мороза, бутылка шнапса не сходила с моего стола. Потому стихи мои были легкими, весенними, согревающими, притягивающими влюбленные пары. Они гуляли по всей стране, а я пила шнапс на своем чердаке, пока не добрались они до Мюнхена, к молодому поэту – Антону.

– Антону?! – вскрикивает Шпац.

– Ш-ш-ш,– успокаивает его Гильдегард. Биби все еще рыдает в своей комнате. Гильдегард шепчет:

– Чему ты так удивляешься? Он был тогда таким же молодым, как я. Мы оба были в том возрасте, в котором стихи пишут не только поэты. В те дни Антон был поэтом, еще не писал прозу. И во всех его стихах всегда воспаряли боль, страдания, жестокие удары судьбы. Очевидно, мои легкие, весенние стихи принесли ему успокоение. Он прислал мне письмо, и пришло оно в тот момент, когда я записала в своем дневнике: «Я живу среди зверей в пустыне и жду того, кто меня отсюда спасет». И, конечно же, я тут же ему ответила. И так возникла между нами переписка, и мы были как влюбленная пара на крыльях слов, пока в один из дней он пресытился рифмованной любовью и сообщил мне, что собирается приехать в столицу и встретиться со мною воочию. Я перепугалась. Написала ему все правду обо мне и о моем виде. Он ответил: причем тут все это? Душа у нас одна. И я согласилась встретиться. Оставил мою нищую чердачную каморку, и вернулась в родительский дом, лопающийся от богатства. Я надеялась, что сверкание этой роскоши облагородит и меня. Я не поехала встречать его на вокзал, послала слугу с каретой. Хотела, чтобы он увидел меня в окружении красивых вещей, спряталась за портьерой в ожидании его. Дыхание во мне замерло, когда появилась карета. В те дни Антон был красивым стройным юношей, черноволосым и голубоглазым. Увидела я в окно его точеную фигуру, узкие плечи, а в ушах моих звучали лишь его слова – «душа у нас одна». Мне казалось, что он сказал это от всей души, и я ринулась ему навстречу. Он ждала меня в приемном зале, держа в белых своих пальцах черную шляпу, с лицом, покрасневшим от ожидания. Ах, ворвалась я в зал, как слон, собирающийся его растоптать. В испуге он бросил шляпу на стол. Не знаю, сколько минут или часов глаза мои были прикованы к этой шляпе. Внезапно я сбросила туфли и кинула взгляд на портрет молодой красивой женщины, висевший в зале приемов моих родителей. Лицо это исказилось в моих глазах, я напилась и больше стихов не писала.

Гильдгард подкидывала стакан на ладони, пока он не упал и не разбился. Пес испугался, и она его успокоила медленным поглаживанием. Две слезы скатились из ее глаз по тяжелым ее щекам. Шпац не может видеть слез. Шпацу становится стыдно, и выражение милосердия выступает на его лице. Теперь он уже не может сбежать, снова придвигает к ней стул, так, что они соприкасаются коленями. Глаза ее быстро останавливаются на его лице и тут же перемещаются на портрет Антона, словно соединяют их в единое целое.

– Но как он мог так себя вести? Стыд и срам, – говорит Шпац, то ли нападает на Антона, то ли защищает себя. Только теперь она смахивает слезы.

– Почему ты его осуждаешь? В чем его вина? Он просто вел себя как все. Страдание и уродство толкают души к творчеству, и они прекрасны и интересны на страницах книг или на полотнах картин, но не готовы чувствовать страдание рядом с собой.

– Но я не такой.

– Нет? –в голосе ее слышится сомнение и насмешка.

– Я сейчас уеду отсюда. Я... – он заикается, пытаясь что-то доказать, – я оставляю все для того, чтобы спасти человека, находящегося в беде.

– Его или свою душу? – наклоняет она голову к нему с выражением жалости, словно он тоже нуждается в ее помощи, как и пес. – Слушай, Вольдемар, вовсе неважно, что ты сейчас собираешься ехать – спасать друга, чтобы спасти самого себя, и не столько собираешься облегчить его страдания, сколько вернуть себе творческий импульс, который у тебя исчез. Главное, чтобы человек спасся от беды. – Глаза ее возвращается к портрету Антона, прикрепленному к дверце шкафа. – И если он встанет с кресла и придет на помощь человеку в беде, так, что забудет себя и рискнет своим положением, если Антон это сделает, он сделает для меня доброе дело. Этим шагом он выстроит мост к вещам, в которые я верила.

– Каким ты стал красивым, Вольдемар! – взлетает попугай в своей клетке при звуке упавшего стула. Это стул Шпаца.

– Ш-ш-ш, – шепчет Гильдегард, но уже поздно. Биби уже стоит в дверях.

– Вы здесь, – вскрикивает она и втягивает воздух покрасневшим от стужи носом, – почему не сообщили мне об этом? Фридерикс Рекс умер, и надо вырыть ему могилу.