Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Он требовал, разумеется, внимательного наблюдения и ухода, но я не имела возможности считаться с этим. Мне необходимо было присутствовать на всех заседания Государственного Совета. И это еще было не самым трудным. Наиболее интересными считались заседания разных комиссий, в особенности финансовой.

Помещений для заседания комиссий еще не было. Государственный Совет и сам заседал во временном помещении — в Мариинском дворце.

Место заседания той или другой комиссии приходилось разузнавать от членов Государственного Совета. Мне посчастливилось познакомиться с несколькими из них, и они любезно сообщали мне, где будут происходить эти заседания.

И вот тут-то, на непривычной для меня работе в исключительно трудных условиях, я вполне и глубоко оценила товарищескую помощь, которую все время встречала. Корреспондент московской газеты «Русские ведомости», с которой как раз конкурировал «Парус», помогал мне самым деятельным образом. Он никогда не забывал напомнить мне, что таким-то вопросом газеты очень интересуются. Мол, в «Русских ведомостях» будет о нем подробная корреспонденция, пусть и я обращу на него особое внимание и напишу, в свою очередь, подробную корреспонденцию в «Парус».

Вернувшись домой, я писала заметку или статью и отвозила на вокзал, так, чтобы она пошла в тот же день. Вкратце я посылала также известие по телеграфу и еще заезжала на междугородний телефон для переговоров с редакцией «Паруса» и получала от нее особые заказы. Все мое время с утра до вечера строго распределялось. Я еле успевала справиться о самочувствии Ангела Ивановича и по телефону поговорить с лечившим его доктором. Лечил его знаменитый в то время хирург Вельяминов.

Он первый из всех пользовавших Ангела Ивановича докторов, а их было, как я потом подсчитала, 17, притом лучших петербургских специалистов, высказался за неотложную необходимость операции. И он прибавлял, что, если б операция была сделана два года тому назад, он бы мог поручиться за полное излечение. Два года назад мы были в немецкой специальной желудочной лечебнице, где доктор уверял меня, что ничего органического тут нет и боли у него только нервные.

Мы с Ангелом Ивановичем поверили Вельяминову и решили не откладывать больше операции.

13-го марта 1907 года Ангел Иванович отправился в медицинскую Академию на обыкновенном извозчике.

Я отметила только с волнением, что у Ангела Ивановича дрожали губы, когда он целовал детей, пришедших к нему попрощаться. Больше он ничем не выдал себя. Мне он напомнил, чтобы за множеством дел по «Парусу», я не забывала привозить ему корректуры из «Мира Божьего». Его болезнь, избави Бог, не должна задержать выпуск очередной апрельской книжки журнала. Я точно исполняла его наказ. До последнего дня он прочитывал и исправлял корректуры, сделав исключение только для 18 марта, когда Вельяминов его оперировал.

Накануне вечером я спросила Вельяминова, насколько рискованной он считает операцию.

— Я вам ручаюсь, — сказал он, — операция сойдет благополучно. Подумайте сами, как бы я мог встретиться с вами глазами, если б операция кончилась неблагополучно.

На следующий день я первый раз пропустила заседание Совета, причем мой добрый товарищ Ольгин сказал мне, что ничего важного не предвидится. Он пошлет одновременно корреспонденции в «Русские ведомости» и в «Парус», я спокойно могу не думать о Государственном Совете.

В довершение всех бед, я потеряла необходимые мне часы, а моя старшая дочь в день операции заболела какой-то сыпной болезнью. Останься я ухаживать за ней дома, мне был бы закрыт доступ в клинику. Поэтому в нашу квартиру перебралась моя тетя, а я ночевала в дядиной квартире. Целыми днями я скиталась по делам «Паруса», каждую свободную минуту заезжая в клинику.

Операция продолжалась 2 часа и 30 минут. На другой день Ангел Иванович чувствовал себя уже лучше и настаивал, чтобы я привезла ему корректуры из редакции.

И опять потянулись дни, когда я ездила в Государственный Совет, на заседания комиссий, в редакцию, на телефон, на почту. Все как будто шло благополучно, никаких осложнений не появлялось.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И вдруг на четвертый день лица у докторов стали вытягиваться. Они по несколько раз заходили к Ангелу Ивановичу в палату, подолгу сидели у него, и однажды Вельяминов сказал, что, может быть, придется делать вторичную операцию. Я пришла в ужас и вызвала в клинику Карла Ивановича, брата Ангела Ивановича, чтобы посоветоваться. Он сказал, что нам нельзя вмешиваться — это дело докторов. Наступил пятый день. Я ночевала в клинике и только днем ненадолго уезжала.

Ангел Иванович продолжал читать корректуры. Среди дня он сказал мне:

— Неужели я буду когда-нибудь сидеть на нашей даче, передо мной будет стоять стакан холодной воды и я буду считать себя счастливейшим человеком в мире?

— Вначале, вероятно, так и будет, а потом захочется еще чего-нибудь, и ощущение счастья пропадет.

Часу в пятом к нам пришел доктор, куратор Ангела Ивановича, и, отозвав меня в сторону, сказал:

— Не впускайте никого в палату, сами сидите у дверей. Если в течение двух часов он будет лежать совершенно спокойно, можно надеяться на лучшее.

Я не ожидала ничего подобного, но молча заняла свой пост.

Через несколько минут доктор вышел и, кивнув мне, ушел.

Прошло полтора часа, в палате все было тихо, и никто не делал попытки проникнуть туда.

Пришел доктор, пробыл в палате несколько минут и открыл дверь.

— Входите, не бойтесь потревожить его. Он вряд ли что сознает.

Но он был неправ. Ангел Иванович лежал, не сводя с меня глаз, и я тоже не сводила своих.

Доктор наклонился над ним, и Ангел Иванович совершенно отчетливо сказал ему:

— Доктор! Я вижу в вас представителя науки и труда. Я живу сейчас двойной жизнью, очень интересной.

Что он хотел сказать этим, никто никогда не узнал, но, очевидно, что-то чрезвычайно для него значительное.

Больше он не говорил ни слова, но продолжал пристально смотреть на меня.

— Ты всегда была моим утешением, — пробормотал он менее отчетливо, но больше уже не открывал рта.

Я не сводила с него глаз и скоро стала замечать, что дыхание его становится все более редким.

Никто не прерывал молчания. Доктор, все время державший его пульс, откинул голову и сказал тихим голосом:

— Все кончено.

Я и не заметила, что в палате скопилось несколько человек, Карл Иванович, ближайшие сотрудники.

Кто-то подошел ко мне, взял меня под руку и вывел из палаты.

Я шла машинально, не сознавая, кто и куда меня ведет.

Наняв извозчика, Карл Иванович повез меня домой. Теперь зараза уже не была мне страшна. Тетя, вся в слезах, ждала меня.

На другой же день после похорон Ангела Ивановича я заболела. Сказалось страшное переутомление, переносимое мной в последние недели.

Продолжать работу больше не понадобилось и не только потому, что мне уже не так нужны были деньги. Газету «Парус» закрыли. Оказалось, что основана она была на занятые деньги. Когда ее закрыли, на ней остался крупный долг, и расплатиться с сотрудниками было нечем. Для меня это было очень обидно. Вышло так, что я не смогла как следует ухаживать за тяжело больным мужем, забросила семью, испортила свое здоровье и, в довершение всего, не получила за это ни гроша. У меня пропало более 500 рублей — деньги по тем временам очень большие. Тогда я, конечно, не обратила внимания на эту потерю, но потом, когда вспоминала об этом, мне всегда было очень досадно.

Ашешов был очень огорчен, что вовлек меня в такую невыгодную сделку, но я, конечно, не могла быть на него в претензии — он сам понес значительно больший убыток, чем я.

Мои друзья отнеслись ко мне с величайшим участием. Особенно тронул меня мой друг еще со времен курсов, В. М. Тренюхин. Последние годы я не виделась с ним. Он служил на Кавказе, но именно в это время был по делам в Петербурге. Однажды наша общая с ним знакомая передала мне, что он просит разрешения прийти ко мне. Я, конечно, разрешила.