Мы из ЧК - Толкач Михаил Яковлевич

Все это припоминал я, сидя у раскрытого окна в сером жилом доме на берегу Терека. В большой квартире на улице Огнева я жил один. Светлана с бабушкой оставались в Сечереченске.

Внизу под обрывом бурлила, позванивала горная река, воспетая Пушкиным и Лермонтовым, Толстым и Хетагуровым.

Напротив — мечеть и огромный парк с прудом. Говорят, что мечеть построил нефтяной король Апшерона миллионер Абрам Гукасов. Увидев здесь прекрасную осетинку, он задумал жениться на ней.

— Построй мечеть, и получишь мое сердце! — ответила гордая красавица.

Гукасов выписал лучших мастеров из Каира. И в небо взметнулась стройная башня минарета. А красавица утопилась в Тереке, не желая жить с нелюбимым.

Через мост шли одинокие припоздавшие пешеходы. Терек недовольно громыхал в русле, перекатывая камни. На юго-западе небо еще не погасло, и горы рисовались на нем неровной щербатой гребенкой.

Нелегкие думы одолели меня. Беспокоился о Светлане: правильно ли воспитывает ее бабушка?.. Быт мой был неустроен, холостяцкое запустение в квартире. Но все это отступало перед заботами службы. После отъезда Бижевича я все время ждал неприятностей.

Мои размышления прервал телефонный звонок. Говорил дежурный по отделу НКВД.

— Вас приглашает товарищ из Центра!

Иду по тихому полусонному городу. Свежесть воздуха от близкого Казбека с вечными снегами бодрит. Чинары с грустью опустили ветки. Каштаны царственно держали свои округлые кроны.

Кто и зачем снова приехал? Что еще прикажут? Грозный акт Бижевича должен иметь последствия!..

А время было очень тревожное: в мире гремели большие пушки. Абиссинию терзали молодчики итальянского дуче Муссолини. Гитлеровцы захватили Рейнскую область и точили зубы на Австрию и Чехословакию.

Над Европой уже пронесся радиовихрь: «Над всей Испанией безоблачное небо!» То был сигнал фашистским мятежникам:

— Начинайте!

И в Испании запылала гражданская война — первые открытые бои с фашистами.

В таких условиях можно было ожидать самых невиданных событий. Много предположений пронеслось у меня в голове, пока я добрался до отдела НКВД.

В приемной меня встретил адъютант Берия. И сердце у меня оборвалось: прощай, воля!

Предложено выложить ключи от сейфов. Оружие — тоже. А через какой-то час меня втолкнули в вагон-тюрьму.

В Ростове-на-Дону я еще раз повидался с Бижевичем. Он презрительно осмотрел меня.

— Достукался, Громов!

Я не ожидал от него сочувствия, но, помня годы, проведенные вместе на Украине, светлые дни совместной работы в ВЧК, рискнул обратиться:

— Юзеф Леопольдович, вы меня знаете с первых дней моих в ЧК. Неужели и вы верите, что я враг?

— Гражданин Громов, знакомством со мною не прикрывайтесь!

— За меня мог бы поручиться Васильев. Помните его?..

Бижевич подался вперед так, что на лысине зашевелились шелковистые волосики, и с особенным удовольствием бросил мне в лицо:

— Сидит твой Васильев! И скоро не выйдет. Ворюгами окружил себя. И ты, Громов, найди в себе мужество отвечать за содеянные преступления!

Конвоир тронул меня прикладом:

— Вперед!

Бижевич ничего мне больше не пожелал…

Потянулись однообразные, тяжелые дни. Одинаковые недели и месяцы. Чтобы скоротать эти дни и ночи, я стал считать тараканов и угадывать: какой выползет — черный или рыжий?.. Ползали больше черные. Что-то постоянно капало с потолка одиночки: бетонные стены отдавали холодом и сыростью. Потом пошли фурункулы. Их я тоже считал — сто пятьдесят вышло! Я стал слепнуть…

Но и за решеткой выпадают удачи: у меня сменили следователя! Назначили паренька с рудников. Увидя меня первый раз, он отшатнулся. На его молодом лице — ни кровинки.

— Чего это вы так? — наивно спросил он.

Я едва мог ответить: всю неделю мне не давали спать. В тесной одиночке была зажжена электрическая лампочка величиной с добрый арбуз, через каждые полчаса надзиратель проверял: не уснул ли я.

У паренька было страдальческое лицо. Он лихорадочно курил. Потом неожиданно сказал:

— Ложитесь на диван! Я буду кричать и топать ногами. А вы спите.

Он прошел к двери и запер ее.

То были удивительные дни и ночи. Меня приводили на допрос, я ложился на сухой теплый диван и точно проваливался в бездну. А мой молодой следователь орал во все горло:

— Ты у меня признаешься, гадина!

Грохал кулаком по столу, бил ногами табуретку. И снова кричал. А часа через два будил меня, плескал из графина воду на мою стриженую голову, ударом ноги распахивал двери:

— Уберите эту сволочь!

Паренек облегчил мне жизнь. Сон в его кабинете придавал мне силы, а сознание того, что нам на смену приходят такие вот пареньки, крепило мою волю. И я дотянул до приговора.

Вот и лагерь. Длинные бараки. Колючая проволока. Вышки с пулеметами. И работа на лесозаводе, в столярке. Делаем длинные ящики. Догадываемся: для упаковки снарядов!

В бараке я подружился с бывшим чекистом, который до ареста работал в НКПС. Отводили душу в долгих, неторопливых беседах — нам спешить было некуда! Горевали, что так ослаблено руководство Красной Армии — мы глубоко были убеждены в неизбежности войны с фашистами…

Изболелось мое сердце за Светланку: как она станет жить? Ведь и за ней потянется нитка от отца, осужденного Особой военной коллегией…

И вдруг вызов в канцелярию. Без вещей. Бреду впереди сопровождающего. В кабинете начальника лагеря стянул картуз. И не верю своим глазам. Высокий военный с тремя ромбами в петлицах. Метка на щеке.

— Павел!

И тотчас спохватился:

— Гражданин начальник…

Бочаров прижал меня к своей груди.

— Здравствуй, Володя!

Сели рядом на деревянную скамейку. В глазах у меня слезы…

— Крепись, Володя… Светлана у меня в Москве. Они дружны с Маринкой. Так что порядок. Не беспокойся.

Я склонил голову, чтобы друг не увидел моих слез.

— Скажи ей, что папа любит ее, желает здоровья… Спасибо, Павел, спасибо.

— Володя, тебе предъявлены тяжелые обвинения.

Я кивнул головой: да!

Павел Ипатьевич сказал твердо:

— А я верю тебе! Надейся, Володя! О тебе не забыли.

Я не заметил, как пролетел целый час. Наконец Бочаров пожал мои огрубевшие на непривычной работе руки, еще раз прижал к груди и с суровой неприступностью открыл двери.

— Уведите заключенного в лагерь!

И снова тягучее однообразие. Но теперь у меня теплилась искорка надежды.

Однажды жизнь исправительно-трудовой колонии была потрясена до основания. К нам прибыл генерал-лейтенант!

Нас построили на плаце правильным четырехугольником. Охрана усиленная: чуть двинешься, рычат овчарки!

Генерал вышел на середину и поразительно долго молчал, оглядывая серые ряды, стриженые головы, собак на поводках… Потом басом, как из пустой бочки, обратился к нам:

— Хлопцы! Фашисты напали на Советский Союз. Враг топчет советскую землю!..

У меня сжалось сердце, перехватило дыхание.

— Кое-кому из вас мы разрешим выехать на фронт, — продолжал генерал. — Но моя речь пока не об этом. Главное сейчас в другом, хлопцы!

Меня покорила эта речь. Не «граждане» и не «товарищи» (запрещено!), а это нейтральное — «хлопцы». Понятно стало долгое молчание генерала: искал в уме необидную форму обращения к заключенным. Меня трясло от возбуждения: можно вырваться на фронт!

Генерал продолжал тоном приказа:

— Пока будет идти отбор на передовые позиции, я прошу всех увеличить выпуск снарядных ящиков. Продукции у нас много, а паковать не во что. Нажмите, ребята!

Выступил вперед мой новый лагерный товарищ, жилистый, с ввалившимися глазами.

— Начальник, наша смена сделает в два раза больше. Давай мешок махорки и двести паек хлеба лучшим.

Мне показалось чудовищным в такой момент торговаться, но потом образумился: ребята изнывали без курева. Лишний кусок хлеба — это надежда быть здоровым, и значит — фронт!

— Будет! — коротко согласился генерал.