Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

— Не велите казнить! — вскричал гонец, падая с порога на колени.

— Говори! — приказал Борис.

— Беда великая! — возопил гонец. — Царевича Димитрия убили!

— Какубили?! — воскликнули мы одновременно, я с болью, Борис с изумлением, Годунов деловито.

— Не ведомо! — ответил гонец.

— А откуда известно? — спросил Годунов, привычно взяв бразды правления в свои руки.

— Все кричат! — доложил гонец.

— Все кричат, но никто ничего не знает, — протянул Годунов раздумчиво и повторил со спокойствием удивительным: — Все кричат… Это что же, бунт?

— Бунт, истинный бунт! — вскричал гонец с какой-то даже радостью. — Дьяка Битяговского с сыном и племянником в клочья разорвали!

— Так вроде бы сказывали, что ты от дьяка и послан, — сказа Годунов вкрадчиво.

— Задержался маненько, — пробормотал гонец, отводя взгляд, — хотел разведать все, чтобы вернее доложить вашей милости.

Годунов перекинулся взглядом с царевичем Борисом.

— Увести! — крикнул Борис, хлопая в ладоши.

— Пятьдесят плетей за неисполнение приказа, — приказал спокойно Годунов явившимся стрельцам.

Гонец вырвался из рук стрельцов и вдругорядь бросился на колени.

— Спасибо вашей милости! Век за вас буду Господа молить!

Рассказываю я вам это и сам на себя удивляюсь, из какого закоулка памяти картина эта вдруг всплыла, ведь я точно помню, что пребывал в каком-то помрачении рассудка от вести страшной. В чувство меня привела, как ни странно, тишина. Такое злодеяние невообразимое случилось, а колокола не звонят тревожно и в то же время печально, не стучат копытами лошади, унося гонцов во все земли русские, не звенят снаряжением своим стрельцы, не волнуется, наконец, народ у дворца царского! Я обвел туманным от слез взглядом палату. Царевич Борис и Годунов стоят, склонившись у стола, перебирают какие-то бумаги, переговариваются негромко, иногда призывают кого-нибудь из служивых и отдают приказания, столь же негромко и без торопливости. Спокойствие их и на меня подействовало отрезвляюще, даже мысли стали в голову приходить. Первая из них такая: только два человека во всей державе нашей могли быть хоть как-то заинтересованы в смерти Димитрия, хотя и не совсем понятно как, и эти два человека находятся сейчас передо мной, на злодеев хладнокровных они не похожи, и изумление их от вести полученной было совершенно искренним. Значит, не было никакого убийства, могла быть только смерть случайная, в горе и горячке принятая за убийство. Но тут же накатила мысль вторая: никакой случайности быть не могло, ведь кто-то же знал об этом заранее, и этот кто-то по какой-то причине постарался выманить меня с княгинюшкой из Углича, состряпав грамотки ложные от царицы Арины и от Бориса Годунова. Кому-то и чему-то я мешал. Кому — вопрос второй, а вот чему? Конечно, не злодеянию, покушению, надлежащим образом подготовленному, помешать может един Господь Бог. Значит, чему-то другому.

Нет, я не глуп, я доверчив. Верю я в человека и в его Божескую сущность, не хочу видеть в нем зла. И попадаю я часто впросак не потому, что хитрость не могу разглядеть, а потому, что не хочу ее видеть. Но чего я не терплю, так это того, когда кто-то нарочно делает из меня дурака! Не позволю! Всех на чистую воду выведу!

От ярости, на меня нахлынувшей, я совсем в себя пришел. Даже стал слова различать, от стола доносившиеся.

— Думаешь, полка хватит? — спросил царевич Борис.

— Для черни городской и сотни много, но всякое может случиться, и там, и по дороге, — ответил Годунов, — будем предусмотрительны.

Я поднялся.

— А вот и князь светлый очнулся! — воскликнул Годунов, заметив мое движение.

Борис повернулся ко мне, окинул меня внимательным взглядом и начал повелительно:

— Мы считаем, что вам следует немедленно ехать в Углич (сам разберусь!), дабы люди ваши не препятствовали расследованию царскому. Поезжайте с комиссией розыскной от Думы боярской (сам доберусь!).

— Если, конечно, здоровье позволяет, — прибавил тихо Годунов.

— Позволяет! — рявкнул я и, схватив свалившуюся с головы шапку, устремился прочь.

— Будем надеяться, князь светлый, что самого страшного не произошло, — сказал Годунов, перехватывая меня у двери, — все же остальное в руках Господа и ваших!

Не было у меня времени задумываться над тем, что хотел сказать Годунов. Меня более тон поразил, слышалось в нем что-то человеческое. Я с некоторым удивлением воззрился на Годунова.

— Токмо на Господа и уповаю! — сказал наконец я и вышел вон…

— Не верь! — воскликнул я, входя во дворец наш.

— Чему я не должна верить, дорогой? — спросила княгинюшка спокойно.

— Ничему не верь! — коротко разъяснил я.

— Ладно, не буду. А ты куда?

— В Углич!

— К именинам вернешься?

— Какие именины?! — вскричал я, воздев руки.

— Царицы Арины. Я ж тебе говорила. Какой ты, право, забывчивый! Ради этого и ехали.

— У-у-у, — застонал я, стиснув зубы.

— Ты уж постарайся.

— Постараюсь. Но и ты — молю! — жди меня здесь. Что бы ни случилось и что бы ни говорили!

Как ни поспешал я, но посланцев боярских обогнал всего на день. Впрочем, этого дня мне вполне хватило. Дело было хоть и темное, но в розыске простое, для меня простое — улик никаких, свидетели же делились четко на две группы: первым я верил безоговорочно, слова их были прямодушны и единодушны, вторым я не верил ни на йоту, показания их были насквозь лживы, но столь же единодушны.

Едва приехав, я сразу приказал проводить меня к телу. Проводили. В церковь Спаса, что рядом с дворцом нашим располагается. К могиле. Так сразу прояснился первый вопрос — зачем меня из Углича выманили. Чтобы я тела не видел.

— Что же так поспешили? — спросил я у сопровождавшего меня иерея.

— Отнюдь не поспешили, князь светлый, все по обычаю, — ответил тот.

— А розыск?

— То дела мирские, они нас не касаются. Да и что тут разыскивать?

— Почему же без моего дозволения? Почему меня не известили?

— Как же это не известили! — с некоторой даже обидой воскликнул иерей. — Сразу гонца снарядили. Видно, разминулись. Обряд же погребения совершили по приказу царицы Марии, она мать, ей было решать.

Тут и сама Мария появилась, влетела в церковь, лба не перекрестив, и сразу бросилась, нет, не ко мне, а в придел боковой, упала на плиту могильную и заголосила: «Не позволю!»

— Чего не позволишь? — спросил я ее спокойно.

— Останки святые невинно убиенного беспокоить не позволю!

— И в мыслях не было, голубушка, видит Бог! — я перекрестился для убедительности, но вопли не смирил. Я повернулся к иерею и спросил тихо: — Сам-то на похоронах был?

— Не сподобился.

— А кто панихиду служил?

— Архимандрит Феодорит.

Отправился к Феодориту. Встретил он меня неучтиво, даже не встал, лишь когда я приблизился вплотную, вскочил с лавки, запричитал:

— Прости, князь светлый, не признал сразу, совсем плох стал глазами.

Вопрос о том, кто и почему призвал Феодорита, отпал сам собой. Но уж коли пришел, решил я исполнить долг свой до конца и начал расспросы.

— Говорю тебе, то был истинно царевич Димитрий, невинно убиенный, — вещал архимандрит, — нет, лица я не видел, ибо мать безутешная до последнего мгновения не могла расстаться с телом сына своего, но одежу я признал, в ней был царевич на обедне последней, и кафтанчик парчовый, и сапожки красные, и ожерелье многоцветное из каменьев драгоценных.

Знал я прекрасно это ожерелье, мой подарок недавний, охватывало оно плотно горло, спадая потом на плечи подобно бармам царским, этим оно мне и понравилось. Неужто Нагие его в землю опустили? Что-то на них не похоже. Но в спешке, конечно, и не такое случается. Так размышляя, я тихо выбрался из кельи Феодорита, оставив его разглагольствовать в одиночестве.

Во дворе перед дворцом моим шумела толпа человек в двести, но я их нисколько не испугался, потому как собрались они по приказу моему, да и были здесь сплошь люди положительные, купцы и ремесленники. Из рассказа их многоголосого сложилась картина следующая. В день злосчастный царевич Димитрий вместе с матерью, князем Андреем Нагим, боярыней-мамкой Василисой Волоховой и кормилицей Ариной Ждановой были у обедни в церкви Спаса, после чего, раздав милостыню, отправились во дворец. Разошлись по домам и прихожане, обсуждая непривычную щедрость царицы и новое богатое ожерелье Димитрия. Все сидели за столами обеденным, когда услышали набат. Выскочив из домов, оглянулись вокруг в поисках столбов дыма, не найдя же их и поняв, что звонят на колокольне церкви Спаса, устремились к дворцу великокняжескому Из-за ограды неслись истошные женские вопли, но понять что-либо было невозможно, внутрь же никого не пускали стрельцы, стоявшие на страже у ворот. Тут прибежали дьяк Михайло Битяговский с сыном, протиснулись в калитку, вскоре набат утих и стал понятен крик: «Убили!» — и узнаваем голос — как кричит царица Мария, всему городу хорошо было известно. Прискакали Нагие, Михаил с Григорием, по обыкновению сильно пьяные, стали пробиваться сквозь толпу к воротам. В этот момент оттуда, на свою беду, показался дьяк Битяговский. «Вяжите их, ребята! Не дайте уйти злодеям! По их наущению царевича зарезали!» — взревел Михаил Нагой. Повязали, помяли немножко, поволокли в темницу. Тут нахлынул второй вал людской, слух об убийстве царевича со свойственной дурным вестям быстротой распространился по посаду и даже через Волгу перелетел. Люди бежали с топорами, рогатинами, дрекольем, завидев связанных и помятых Битяговских, устроили суд скорый, заодно прибили тех, кто пытался их защитить, включая Оську Волохова и Данилку Качалова, в поисках приспешников злодеев ворвались в избу приказную и на подворье дьяков, побили всех, кто не успел скрыться благоразумно, все разломали, в коробах в избе приказной нашли казну немалую и поделили по справедливости, кто столько урвал, в подвале же дома Битяговских нашли несколько бочек вина и… Да что тут долго рассказывать, обычная картина русского бунта на исходе первого дня.