Перехватчики - Лев Экономов

Я сел за стол инструктора и попробовал представить себе, как в скором времени буду контролировать действия обучаемых летчиков своего звена. Нет, я, наверно, никогда не смогу учить других на таком сложном оборудовании. Тут надо знать и электронику, и автоматику, и телемеханику.

Лобанов подметил мою растерянность:

— Что, мой командир звена? Или не по Сеньке шапка?

Я ответил в том же шутливом тоне:

— Не беспокойтесь, товарищ старший летчик. Надеюсь, вы ознакомились с графиком тренировок летного состава на тренажере?

— Конечно.

— Ну так вот, за восемь часов в месяц, которые вам отведены на тренировки, я постараюсь доказать, что шапка по голове.

Мы вышли на улицу. Было довольно прохладно, где-то стороной шел дождь: лохматые тучи черными мокрыми космами волочились по земле, застилали стоявшее на горизонте село. Воздух был насыщен водяной пылью. Она оседала на одежду летчиков, на самолеты. Поверхность луж мелко дрожала. Но летчики такой погоде сейчас только радовались. Нам нужно было пробыть в высотных костюмах около часа, чтобы потом врач мог проверить, как это влияет на организм, и мы понимали, что в жаре, наверное, выпарились бы без привычки.

Мы сидели вокруг начавшей желтеть березки и курили.

Здесь же был и наш адъютант лейтенант Пахоров. Он с завистью смотрел на нас, облаченных в необычные костюмы. И вдруг заговорил о своем проступке в трудную для полка минуту.

Пахоров не щадил себя и ничего не утаивал. Он говорил то, о чем много думал, — для этого у него было время. Да, он испугался за свою жизнь и дезертировал; да, он не хотел, чтобы это бросалось в глаза, и вскоре нашелся предлог уйти с летной работы. Он симулировал сотрясение мозга…

— Я скоро понял, что сделал чудовищную глупость в своей жизни, но боялся признаться товарищам, — говорил Пахоров, уставясь своими маленькими немигающими глазами в землю, — боялся, что, если признаюсь, совсем прогонят из авиации. Теперь решил поставить точку. Хочется исправить ошибку, хочется, чтобы командование поверило мне еще один раз. — Он попросил у соседа докурить папиросу.

— Вопрос ясный, — сказал Приходько, никогда не видевший разницы между словами и делами, всему и всегда веривший. — Влепить бы ему строгача — и дело с концом.

— А может, я не верю ему? — повысил голос Лобанов. — Или я уже не имею на это право? Может, он как раз для того и признался в трусости, чтобы мы поставили перед командованием вопрос о его изгнании из авиации?

— Мне нужен самолет, и вы увидите, что это не так.

— Ничего не увидим, потому что самолета тебе никто не даст, — сказал Лобанов.

— Не много ли берешь на себя, Лобанов? — отозвался сидевший молча Косичкин. — Ты, пожалуйста, не решай за командование. Я лично понимаю твои чувства, но не разделяю их до конца. Тут надо смотреть в корень. Почему струсил Пахоров: испугался смерти или была другая причина?

— Я не знаю, как вы решите, быть ему комсомольцем или не быть, — сказал Шатунов. — Но если когда-нибудь начнется война, я ни за что на свете не соглашусь, чтобы моим ведомым был Пахоров.

После этих слов наступила гнетущая тишина. Сидевшие в курилке летчики как-то замкнулись, застыли; потухли папиросы в плотно сомкнутых губах; казалось, каждый думал о своем.

— Приходько, вы, кажется, что-то хотели сказать, — прервал молчание командир эскадрильи.

Приходько пожал плечами:

— Мне хотелось бы понять, что привело Пахорова к трусости. Или Пахоров по природе трус — тогда непонятно, почему он пошел в авиацию. Непонятно, почему он снова хочет перейти на летную работу. Ведь ни тогда, ни сейчас его никто за уши не тянул.

— Может быть, в его трусости виновата жена? — пошел я на помощь Пахорову.

Летчики засмеялись.

— Виноват во всем я, — ответил Пахоров.

— Виноват, конечно, во всем ты, — сказал Приходько. — И не думай, что мы хотим посмеяться над тобой, позлословить. Но какое-то, как говорят, рациональное зерно есть в вопросе Простина. Жена не последний человек, и к ее желанию муж хочет или не хочет, а должен прислушиваться. Твоя жена, я знаю, настаивала, чтобы ты бросил летную работу; ведь она первая сказала, что у тебя сотрясение мозга, и тебя на это подбила.

— Это верно, — сказал я.

— А жену Пахорова мы с вами знаем, — продолжал Приходько. — Она вечно висела на телефонной трубке в дни полетов. А если была не на работе, торчала у забора, смотрела, как Пахоров взлетает и садится. А ведь нет хуже, когда стоит над душой такой домашний инспектор и постоянно что-то говорит под руку (пусть уж Пахоров простит за эти выражения). Но нам нетрудно себе представить, что творилось в его доме после гибели Кобадзе. — Да… Сколько тревог, бессонных ночей у жены летчика! Доводы Приходько заставили всех по-иному взглянуть на поступок Пахорова. Его, конечно, никто не думал оправдывать, но в порицаниях товарищей можно было уже уловить некоторое снисхождение.

— Ну а что же будет с семьей Пахорова, если он снова станет летчиком? — вдруг спросил Лобанов. — Ему же жизни не будет от Ады. — Все посмотрели на Пахорова. — Или она тоже опомнилась?

— Я хочу сохранить верность военной присяге, — сказал Пахоров. — Поймите меня правильно. А ее прошу не трогать сейчас.

Из-за синих туч выглянуло солнце. Оно словно извинялось перед нами, что не появлялось весь день, и теперь решило сразу отдать весь свой нерастраченный запас тепла и света.

Облитые солнцем, дома казались сделанными из золота. Даже трудно было определить, какого они цвета. Тонкие стройные деревья с желтыми листьями на вершинах горели, как факелы. На востоке вспыхнула на фоне темного неба яркая многоцветная радуга, а потом вторая. Небо внутри полукружьев сделалось розовым, а снаружи оставалось темно-серым и все больше отдавало синевой.

Когда все ушли снимать костюмы, в которых без привычки мы изрядно устали, командир сказал Пахорову:

— Вы, конечно, понимаете, что вопрос о вашем переводе на летную работу не так-то легко решить. Это хорошо, что вы намерены следовать своему призванию, но надо еще быть достойным той профессии, которую вы выбрали.

ИХ ЖДЕТ ИНТЕРЕСНАЯ ЖИЗНЬ

Я возвращался с аэродрома. Спешил — жены страшно пугаются, если летчики опаздывают домой. Особенно когда осваиваются новые машины. Да и погода не располагала к вояжу. Осень давно уже наложила на все свои следы. Пожухлую траву прибило дождем к земле, и только в низинках она оставалась удивительно яркой и сочной.

Я не замечал луж на пути, потому что весь был под впечатлением только что увиденного и пережитого и думал, что из этого можно рассказать Люсе. Ведь никто, пожалуй, не живет так интересами мужа, как жены военнослужаших, — у большинства из них нет своей работы.

Все летчики волновались. Еще бы! Каждому предстояло в скором времени самостоятельно подняться в воздух на совершенно новой машине. И если бы кто-то из нас допустил, скажем, на взлете или в воздухе оплошность, то поправить нас уже было бы некому.

А пока мы учились только рулить по аэродрому и делали пробежки на взлетно-посадочной полосе. Разбег всегда начинали с ее конца, чтобы в запасе было как можно больше свободного пространства. Всего две — три секунды длился он, потом мы убирали обороты и начинали торможение, но и этих секунд достаточно было, чтобы убедиться, какие огромные возможности таит в себе новый перехватчик.

Он с ревом и грохотом срывался с места и, как разъяренный зверь, устремлялся вперед, с непривычной быстротой наращивая скорость. Какую-то секунду назад бетонные плиты без движения лежали на земле, и вот они уже мелькают перед глазами, слились в сплошную полосу, уносясь под шасси. Катастрофически быстро приближается конец полосы. Тут уж зевать нельзя!

Свист ветра в оголенных вершинах деревьев, шуршавшие под ногами листья — все почему-то напоминало мне о шумах, которые я слышал, находясь в кабине перехватчика, заставляло снова и снова пережить волнующие минуты.

Я не заметил, как прошел «Невский проспект», поднялся на второй этаж и открыл ключом дверь.

У нас была гостья — Майя Быстрова. «Зачем она приехала», — подумал я.

Я наскоро умылся и вошел в комнату. Мы поздоровались.

Пионервожатая из нашей бывшей подшефной школы, Майя Быстрова, была такой же кругленькой, свеженькой, розовощекой, только косы остригла (чудесные были косы, цвета спелой пшеницы) и оттого казалась еще короче. Так же задорно торчал кверху маленький смешливый носик и озорно поблескивали прищуренные глаза.

— Поужинаешь сегодня дома, — сказала мне Люся. И украдкой прислонилась губами к моей щеке. — Разожги, пожалуйста, керосинку. — Через минуту она вышла на кухню, чтобы поставить чайник.

— Как бы сюда Брякина… — шепнула она.

— Он ничего не знает?