Николай II без ретуши - Н. Елисеев

Из письма Александры Федоровны Николаю II от 22 августа 1915 года:

Не нахожу слов, чтобы выразить тебе все то, чем наполнено сердце. Я жажду сжать тебя в своих объятиях и шептать слова любви и ободряющей ласки. Так тяжело отпускать тебя совершенно одного, но Бог очень близок к тебе, больше, чем когда-либо! Ты вынес один, с решимостью и стойкостью, тяжкую борьбу ради родины и престола. Никогда не видали они раньше в тебе такой решимости, и это не может не остаться бесплодным. Не беспокойся о том, что остается позади. Необходимо быть строгим и прекратить все сразу. Дружок, я здесь, не смейся над своей глупой, старой женушкой, но на мне надеты невидимые «брюки», и я смогу заставить старика быть энергичным. Говори мне, что делать, пользуйся мной, если я могу быть полезной. В такие времена Господь подает мне силу, потому что наши души борются за правое дело против зла. (…) Ты наконец показываешь себя государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать! Если бы ты пошел на уступки, они бы еще больше вытянули из тебя. Единственное спасение в твоей твердости. Я знаю, чего тебе это стоит, и ужасно за тебя страдаю. Прости меня – умоляю, мой ангел, – что не оставляла тебя в покое и приставала к тебе так много! Но я слишком хорошо знала твой исключительно мягкий характер, и тебе пришлось преодолеть его на этот раз и победить, одному против всех. Это будет славная страница твоего царствования и истории России – вся история этих недель и дней. Бог, который справедлив и около тебя, спасет твою страну и престол через твою твердость. (…) Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам, и Господь их услышит. Те, которые боятся и не могут понять твоих поступков, убедятся позднее в твоей мудрости. Это начало славы твоего царствования. Он это сказал – и я глубоко этому верю. Твое солнце восходит, и сегодня оно так ярко светит. И этим утром ты очаруешь всех этих взбалмошных людей, трусов, шумливых, слепых и узких (нечестных, фальшивых). И Твой Солнечный Луч появится около тебя, чтобы тебе помочь – твой родной сын. Это тронет все сердца, и они поймут, что ты делаешь и чего они смели желать – поколебать твой престол, запугивая тебя мрачными внутренними предзнаменованиями! (…) Не будь слишком добр (к Н.), так как это было бы непоследовательно: ведь были же вещи, за которые ты действительно был им недоволен. (…) Все к лучшему, как говорит наш Друг, худшее позади. (…) Если ты выедешь, я протелеграфирую нашему Другу сегодня вечером, чтобы он думал о тебе. Только поскорее назначь Н. – не надо колебаний, что вредно для дела (…) – решенное дело скорей успокаивает умы, даже если оно против их желания, – чем это ожидание и неясность и старание на тебя повлиять, – это очень мучительно. Я совершенно разбита и держусь только силою воли: они не должны подумать, что я подавлена и напугана, напротив, я спокойна и тверда. (…) Будь твердым до конца, дай мне быть в этом уверенной, иначе я совсем заболею от беспокойства. Тяжко и больно не быть с тобою, зная, что ты переживаешь! Встреча с Н. не будет приятной – ты ему верил, а теперь убеждаешься в правоте того, что наш Друг говорил столько месяцев тому назад, что он неправильно поступает по отношению к тебе, твоей стране, твоей жене. (…) Дружок, если ты услышишь, что я не совсем здорова, не пугайся – я так ужасно страдала, физически переутомилась за эти два дня и нравственно измучилась (и буду мучиться все время, пока в Ставке все не уладится и Н. не уйдет), – только тогда я успокоюсь. Когда я вблизи тебя, я спокойна. Когда мы разлучены, другие сразу же тобой овладевают. Видишь, они боятся меня и поэтому приходят к тебе, когда ты один. Они знают, что у меня сильная воля, когда я сознаю свою правоту – и теперь ты прав, мы это знаем, – заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью. Бог с тобой и наш Друг за тебя, поэтому все хорошо, и позднее все тебя будут благодарить за то, что ты спас страну. Не сомневайся, верь и все будет хорошо. Все дело в армии, по сравнению с ней несколько забастовок ничто, так как они должны быть и будут подавлены.

Рескрипт Николая II об освобождении великого князя Николая Николаевича от должности главнокомандующего и принятии этой функции на себя:

23 августа 1915. Сего числа я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий. С твердой верой в милость Божию и с неколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш священный долг защиты Родины до конца и не посрамим земли Русской.

Из дневника Мориса Палеолога:

«Я в отчаянии от этого решения, – говорил министр иностранных дел Сазонов. – …Не страшно ли думать, что отныне государь будет лично ответственен за все несчастья, которые нам угрожают? А если неумелость кого-нибудь из наших генералов повлечет за собою поражение, это будет поражение не только военное, но вместе с тем поражение политическое и династическое».

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

Кажется, в особенности увлекался Филиппом великий князь Николай Николаевич, который вообще был мистически тронут. Благодаря верчению столов и вызову духов он сошелся с купчихой Бурениной, с которой долго жил maritalement (в гражданском браке. – Н. Е.), а Буренина, кажется, на этом совсем помешалась. С тех пор он постоянно занимался шарлатанами мистицизма. Чтобы судить о его психологии, приведу такой разговор, который я однажды с ним имел. (…) Мы заговорили о Государе, и вдруг он мне задает такой вопрос:

«Скажите мне откровенно, Сергей Юльевич, как Вы считаете Государя – человеком или нет?»

Я ответил:

«Государь есть мой Государь, и я его верный на всю жизнь слуга, но хотя он самодержавный Государь, Богом или природой нам данный, он все-таки человек со всеми людям свойственными особенностями».

На это Великий Князь мне ответил:

«Видите ли, а я не считаю Государя человеком, он не человек и не Бог, а нечто среднее». Так мы с ним и расстались.

Из письма Николая II Александре Федоровне:

Н. (Николай Николаевич. – Н. Е.) вошел с доброй бодрой улыбкой и просто спросил, когда я прикажу ему уехать. Я таким же манером ответил, что он может оставаться на два дня; потом мы поговорили о вопросах, касающихся военных операций, о некоторых генералах, и это было все. В следующие дни за завтраком и обедом он был очень словоохотлив и в хорошем расположении духа, в каком мы редко его видели в течение многих месяцев….Но выражение лица его адъютантов было мрачное – это было даже забавно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});