Почти как мы. Вся правда о свиньях - Кристоффер Эндресен

спрашивает сотрудник с тростью, которой подталкивает животных к лифту.

Киваю, глядя как первая пятерка, толкаясь, забегает в кабину. Дверь закрывается, лифт опускается вниз.

Мне отсюда не видно, что происходит внизу, но там, под полом, свиней сбрасывают на сетку, так что они теряют ориентацию и вместе с тем – сознание. Размышлять некогда. Перехожу на ту сторону, откуда они должны появиться, когда лифт поднимется. Когда через три минуты герметичные двери снова открываются, наружу выкатываются безвольные розовые тельца и в неестественных позах падают на механическую транспортерную ленту. Процесс начался.

Все этапы настолько отлажены, механистичны и отработаны, а работники на каждой точке так недолго взаимодействуют с животными, что трудно представить, чтобы эти люди получали психологическую травму. Норвежские производства действительно отличаются от остальных, скажем американских, британских, российских или китайских. Здесь животных не бьют до полусмерти стальными прутами, прежде чем перерезать горло, не загоняют их в накопители электрошокерами. Здесь не слышны отчаянные вопли и стоны живых созданий – по крайней мере, не в наши дни. Никто не спорит, что раньше и людям, и зверям приходилось намного хуже. Вот в 2004 г., например, Надзорный орган Европейской ассоциации свободной торговли опубликовал доклад об организации скотобоен в Норвегии[389]. Согласно этому документу, одних свиней тогда оглушали электрическим разрядом прямо в глаз, других обваривали живьем, а некоторым перерезали горло, пока те были еще в сознании. С тех пор, конечно, навели порядок. Похоже, психологическую травму здесь можно заработать разве что только из-за чрезвычайной монотонности труда. У первого забойщика (на конвейерной линии заняты только мужчины) одна задача: накинуть цепь на ногу свиньи, чтобы ее подвесило к потолку. У следующего забойщика – то есть того самого, в оранжевом непромокаемом плаще, – задача тоже одна: проткнуть шею животного ножом. Это единственное движение он повторяет час за часом, день за днем всю рабочую неделю, прежде чем сменить точку работы на конвейере на какую-то другую, чтобы избежать выгорания. Он хватает животное за лапу, чтобы обездвижить, и наносит удар – короткий и точный – прямо в горло. Кровь появляется мгновенно. Она не брызжет, а выливается, будто ведро вверх дном перевернули. Бóльшая часть утекает по дренажным желобкам на полу, но немало ее растекается и по белой плитке. Работа человека в плаще не похожа ни на одну другую, она самая мрачная, но в то же время абсолютно законная.

Жизнь первой свиньи определенно подошла к концу. Я присутствовал при ее рождении, и, возможно, именно она была тем поросенком, которого я взял на руки в свой первый день в свинарнике и который пробудил во мне мысли о моем сыне. Нет, я не попаду в плен этих трогательных воспоминаний. Я понятия не имею, что это за свинья, они похожи друг на друга. Даже если бы я знал точно, в сущности, нет никакой разницы: все от меня шарахались, даже когда я сам пытался наладить контакт.

И пусть жизнь свиньи кончена, производственный процесс в самом разгаре. Теперь свиньи Лейва выезжают одна за другой, каждой наносится точный удар в шею. Кровь вытекает всего несколько секунд. Затем туши скрываются в камере, где ошпаривается верхний слой кожи, а потом отправляются в барабан, где при вращении с тел слетают ее кусочки. Затем туши промывают струей воды, очищая от крови и грязи, и опаливают, чтобы сжечь остатки щетины и верхнего слоя кожи и продезинфицировать.

Это лишь подготовительный этап, после которого начинается настоящая обработка мяса. На длинном помосте выстроились в ряд мясники, облаченные в белые спецовки и синие пластиковые фартуки. Когда туши подъезжают к ним, каждый выполняет собственную задачу. Первый делает круговой надрез вокруг анального отверстия животного, и, кроме этого движения, извлекающего из тела прямую кишку, – ничего больше час за часом и день за днем. Затем наступает очередь второго, который вспарывает живот свиньи. Блестящий кишечник, мочевой и желчный пузыри выскальзывают практически сами. Таким образом самая тяжелая в прямом смысле работа на скотобойне делается сама под воздействием силы тяжести. Когда брюшная полость опустевает, наступает черед других органов. Следующий забойщик срезает гроздь легких, сердце и печень, а еще один удаляет почки. Печень идет на паштет, а прочие органы – на корм лисам и норкам на пушных производствах. После этого туши подъезжают к циркулярной пиле, которая продольно разрезает их от хвоста до головы. Рассеченная голова отделяется от туловища и сбрасывается в ведра на полу, где трое работников вырезают язык, уши и щеки. Мозг не трогают. Обезглавленные туши проверяются двумя инспекторами Управления, которые следят, чтобы не было изъянов, опухолей и паразитов. Наконец, туши отправляют в промышленный холодильник, где они висят следующие день-два, после чего проходят последние этапы обработки, так что, глядя на них, никому из нас уже и в голову не придет образ животного, которое мы едим. Тела расчленяют, распиливают и обрезают, полностью лишая их мышц и сала. То, что не пойдет на ветчину, отбивные котлеты, суповые кости, филе, ребрышки и бекон, пропускают через мясорубку и вымешивают в фарш, который потом отправляют на колбасы и паштеты. Суставы вываривают для получения желатина, а кости смалывают в муку. Наконец, неиспользованные остатки мяса, костей и мягких тканей отправляют в норвежскую компанию Norsk Protein, которая выжимает из них последние капли жира, подмешивает его в свежую партию комбикорма, и так замыкается круг. Обогащенный белком жидкий корм выливается в кормушки, и новое поколение откормочных поросят питается останками своих предшественников.

Идя по огромному залу мимо рядов сотен висящих разрезанных вдоль туш, я вдруг кое-что осознаю. Клубы густого пара, поднимающиеся от свежей плоти, будто стирают с меня маску животновода. Во мне просыпаются размышления, от которых я отмахивался месяцами. Да, только теперь, глядя на туши, которые считаются уже не животными, а едой, я начинаю думать, какой вообще был смысл в их беспросветной жизни. Как будто, уехав подальше от животных и работы, я смог взглянуть на происходящее со стороны. Во мне зарождается некоторое сомнение, о нем наверняка мало вспоминают многие задействованные в отрасли: все-таки в полутемном свинарнике о таких отвлеченных вещах особо не подумаешь (к сожалению). И это типично для многих сфер: находясь в гуще событий, трудно сказать, что на самом деле видишь перед собой.

В свинарнике человек поглощен делом, а животные – розовая масса, вокруг которой приходится маневрировать, чтобы выполнять задачи. Так почему же я после почти полугода регулярного участия в повседневной жизни