Жить и помнить - Иван Свистунов

Петр стоял перед девушкой переминаясь, не зная, что сказать, чем объяснить неожиданный приход. Бросился, как штрафная рота в атаку.

— Помятаешь?

Оксана смотрела не моргая — глаз в глаз:

— Помятаю!

Ни наигранной скромности, ни напускного смущения не было в спокойном открытом лице. Петр тоже молчал, смутно понимая, что именно сейчас в его жизни совершается самое важное, самое главное. Спросил деревянным голосом:

— Выйдешь за меня?

Оксана не удивилась, не смутилась, не обрадовалась. Только нахмурились густые брови над ясными глазами. Смотрела долго, словно хотела прочесть в его глазах все, что было, и все, что будет.

— Выйду!

Петр подошел к ней, стал рядом, но, как вчера, ни обнять, ни поцеловать не смог. Только взял сильную покорную руку, неумело поднес к своим окаменело сжатым губам. Женских рук ему целовать еще не приходилось.

Вот и вся любовь! И хотя живут они счастливо, и Оксана уже родила ему трех сыновей (соседи смеются: будет уголь у Советского государства!), и он не представляет себе, что у него могла быть другая жена, все же сейчас, после разговора с Барулиным, ему показалось, что в его жизни не было настоящей любви: роковой, с переживаниями, с ломаньем рук и трогательными стишками или хотя бы просто с частушками…

Долго не мог заснуть в ту ночь и полковник Андрей Барулин. Конечно, не надо было столько пить армянского коньяка, не надо было читать полузабытые стихи, ворошить прошлое.

Жизнь его в общем-то удалась. Полковничьи погоны на плечах, хорошее положение в округе, с семьей все в порядке. Две дочки-школьницы, светловолосые, голубоглазые, умницы. Жена, правда, немного грубоватая и не очень деликатная, но женщина хорошая, честная, порядочная, добрая хозяйка и мать.

Почему же ты не спишь на своей санаторской кровати, Андрей Барулин, лирический капитан, как назвала тебя Элеонора Каминьска? Почему без спросу осаждает тебя прошлое? То видишь ты, как у зеркала стоит полячка и, закинув руки к затылку, поправляет прическу, и в спокойном омуте зеркала отражается бледное, с темными невеселыми глазами лицо. То вновь перед тобою ночное шоссе. Небо в гулах авиационных моторов. Сзади, где Гдыня и Данциг, немолчная канонада. В зареве дальних пожаров горизонт. Несутся навстречу «студебеккеры», нагруженные снарядными ящиками. Неуклюжими чудовищами ползут по обочине мрачные самоходки. Ты же, выбрав свободную ночь, мчишься на «виллисе» за двести километров, чтобы утром как бы невзначай еще раз увидеть бледное лицо, темные глаза, услышать в ответ на приветствие:

— День добрый, пан капитан!

…Шумит за окном море. Завтра утром санаторный фуникулер спустит тебя, полковник Андрей Барулин, на пляж. С размаху бросишься ты в зеленоватую набегающую волну, раза два проплывешь брассом к бекону с флажком и обратно. Прогонит морская вода ненужные воспоминания. Снова пойдет безмятежная санаторная жизнь: Мацеста, озеро Рица, гора Ахун. И конечно, «Седьмой корпус» — «Казбек».

Это завтра! Сейчас же не спится, хоть убей! От бромурала и нембутала только мутит. Приходят на ум обрывки старых, давным-давно забытых стихов. Неужели он их писал когда-то?

Навсегда занозой в памятиПлатья черного вино…Опускалось сердце замертво,Словно камень, шло на дно.

Помолчим же на прощание,Вон часы на башне бьют.Нам осталось для молчанияТолько несколько минут.

За любовь свою наказанныйУхожу в дорожный дым.Всё осталось недосказанным,Недожитым, не моим.

…За окном ночь. Шумит море. Шумят деревья в санаторном парке. Или в голове шумит от снотворного, от воспоминаний, от старых стихов, которые так никогда и не легли на бумагу?

На вопрос пани Элеоноры о лирическом капитане Петр Очерет ответил коротко:

— Жив-здоров. Скоро генералом будэ!

Полный порядок! Нет, не полный порядок. Недаром шутливый вопрос польки разворотил всю душу, как фугаска блиндаж.

3. Один только шаг и…

Человек, даже не такой дотошный, как Алексей Митрофанович Осиков, легко мог заметить непонятные узы, связывающие Екатерину Михайловну Курбатову с семьей поляков Дембовских. Заметил это Осиков в первые дни приезда в Польшу. Каждый день приносил новые несомненные подтверждения справедливости его подозрений.

Столь странное обстоятельство, естественно, волновало Осикова. Волновало в первую очередь как руководителя делегации: как бы чего не вышло! Но была и другая сторона, больно уязвлявшая Алексея Митрофановича. На беду он симпатизировал Екатерине Михайловне (она ему нравилась и как женщина — этакая видная блондинка с ровным, спокойным характером — и как человек, имеющий надежную специальность — врач-терапевт), даже начал подумывать: а не оформить ли с нею соответствующий акт гражданского состояния, именуемый обычно — законным браком.

Теперь Осиков ломал свою хитроумную голову: что привлекает Курбатову к дому Дембовских? Точнее — кто ее предмет? В семье Дембовских трое мужчин, если не считать старика: Станислав, Юзек, Ян. Кем из них увлеклась Курбатова?

Обычно принято считать, что такое низменное чувство, как ревность, ослепляет человека, омрачает его разум, приводит в состояние невменяемости, доводит до аффекта. Может быть, и так. Но бывает ревность другого сорта: расчетливая, терпеливая, осторожная. Именно такой была ревность Алексея Митрофановича Осикова.

Исподволь узнал Осиков всю подноготную семьи Дембовских. У среднего сына Яна, недавно вернувшегося из Англии, есть невеста. Правда, порой он беседует с Курбатовой, и даже наедине, но мало вероятно, чтобы здесь имел место флирт. Отпадает. Младший Дембовский, Юзек, — пижон, лоботряс, стиляга, личность явно аморальная. Он значительно моложе Курбатовой, держится с ней официально, да к тому же редко бывает дома. Тоже, пожалуй, вне подозрений.

Остается старший сын — Станислав. Высокий, представительный, холостой, хорошо одевается, занимает видный пост в Варшаве. Такие нравятся женщинам. К тому же Станислав был в Советском Союзе, говорит по-русски, что может облегчить их общение. Пожалуй, Станислав!

Чем больше обдумывал и взвешивал Осиков все «за» и «против», тем несомненней становилось для него, что между Курбатовой и Станиславом Дембовским имеет место самая вульгарная интрижка.

Тяжелое чувство ревности травмировало душу Осикова. Все женщины такие! Ехала на могилу мужа-героя, прикидывалась святошей, сморкалась в платочек, и вот на тебе! Правда, еще ничего определенного между ними нет. Любовь их в самом зачаточном, так сказать, эмбриональном состоянии. Но зародыши растут быстро. Сегодня яйцо, завтра головастик, а там и взрослая жаба.

Что же делать? Запретить не запретишь! А что, если откровенно поговорить с Курбатовой, признаться ей в любви, может быть, даже сделать предложение? У него несомненные преимущества перед Станиславом Дембовским. Он советский гражданин, у него неплохое служебное положение, квартира в Москве, есть кое-какие сбережения на черный день. А что чужестранец? Все с ним шатко, ненадежно.

Правда, женитьба не такой шаг, чтобы решаться на него в пожарном порядке. Известно: поспешишь — людей насмешишь! И сам себя успокаивал: ничего! От предложения до бракосочетания — дистанция огромного размера. Главное сейчас — удержать Курбатову от сближения со Станиславом Дембовским. Там видно будет. В конце концов признание можно сделать в такой форме, чтобы был открыт путь к отступлению. Не давать никаких обещаний, говорить без свидетелей. В случае чего — можно и на попятную. Ей не семнадцать лет — переживет!

Выбрав однажды удобный момент, Осиков предложил:

— Отличнейшая погодка, Екатерина Михайловна. Давайте пройдемтесь. Да и поговорить с вами надо по одному важному для меня вопросу.

Екатерина Михайловна, как ни странно, догадалась, о чем пойдет речь. Ни в словах, ни в тоне Осикова не было ничего особенного, примечательного. Обычное приглашение. Все же Екатерина Михайловна подумала: не объяснение ли — не дай бог! — в любви. По взглядам Осикова, которые она ловила на себе, по его елейному тону, каким он с некоторых пор стал с ней разговаривать, догадывалась: нравится ему. Про себя улыбалась: вот чудак! Неужели и он рассчитывает на успех у женщин?

И не ошиблась. Видно, есть у женщин особое чутье на такие вещи!

Начал Осиков издалека. Пространно, со многими подробностями и отступлениями говорил о своем безрадостном детстве, которое провел в большой вечно голодной и вечно болеющей семье, где малограмотные и душевно грубые родители не очень пеклись о своем многочисленном потомстве. Говорил о своей суровой юности, о рабфаке, на котором учился, получая стипендию в сумме пятнадцати рублей ноль-ноль копеек в месяц, как однажды всю зиму проходил в осеннем плаще и кепке (при московских-то морозах!). Юность его совпала с первыми годами коллективизации и продовольственными затруднениями, и он питался в основном винегретом и бывшими тогда в употреблении и ныне совсем исчезнувшими селедками иваси. Не знал он тогда ни настоящей дружбы, ни нежных привязанностей.