Забытое королевство - Петр Гуляр

Злосчастный комиссар-умиротворитель конечно же был вне себя от стыда из-за роли, которую ему поневоле пришлось сыграть в этом неприятном деле. В глазах ли— цзянцев его репутации был нанесен весьма серьезный, однако не непоправимый урон, поскольку Лицзян как таковой все же не пострадал от бандитов. Чиновники магистрата и лицзянские старейшины, разумеется, засыпали его упреками и насмешками, однако в целом они заняли по отношению к нему на удивление снисходительную позицию. В Хэцзине дело обстояло иначе. Хэцзин был захвачен, разграблен и разорен, и тамошние жители винили во всем комиссара. Они заявляли, что открыли Ло Цюню городские ворота исключительно благодаря письменным заверениям, собственноручно подписанным комиссаром, — иначе они, как и лицзянцы, оказали бы сопротивление. Кроме того, комиссар и сам жил в Хэцзине и принадлежал, таким образом, к числу авторитетных городских старейшин. На самом деле он происходил из мест поблизости от озера Дали, однако еще давным-давно купил дом в Хэцзине и переселился туда. То есть с точки зрения хэцзинцев он предал их дважды — и в своем официальном качестве, и в качестве одного из старейшин и защитников Хэцзина. Они требовали, чтобы лицзянские власти выслали его в Хэцзин, где он понесет заслуженное наказание по выбору горожан. Тем временем члены его семьи были взяты в заложники. Все это было куда серьезнее, чем ситуация в Лицзяне. В Хэцзине репутация комиссара была замарана окончательно и бесповоротно, да и перед губернатором в Куньмине оправдаться ему было нечем. Отсиживаться в Лицзяне было глупо, и комиссар направился в Хэцзин. Дом его располагался по дороге в город, не доходя примерно десяти ли. Он уединился у себя в кабинете, и спустя час домашние услышали выстрел. Открыв дверь, они обнаружили комиссара мертвым — сидя за письменным столом, он выстрелил себе в висок.

Я очень расстроился, услышав о кончине старого комиссара. Он был добряком и всегда помогал как мне лично, так и нашему кооперативному движению. Если возникали трудности или неприятности, он всегда старался сгладить для меня острые углы и всякий раз, как мне нужно было ехать в Куньмин, оказывал неоценимую помощь с получением необходимых документов и пропусков. Разорение нашего маслобойного кооператива в Эръюане и опустошение, которому подвергся этот прелестный городок, неизмеримо меня огорчало — я воспринял его как личную потерю. Этот кооператив был частью моей жизни, плодом моих усилий и неустанного труда; к тому же он представлял совершенно новые для этих мест методы производства.

После этих душераздирающих событий все вокруг переменилось, и атмосфера в Лицзяне была уже не та, что прежде. Чувство безопасности и уверенности в завтрашнем дне испарилось, люди утратили былой интерес к работе и даже к отдыху. Ло Цюнь ушел, однако нанесенный им ущерб никуда не делся. Хэцзинский рынок прекратил свое существование; то же случилось с рынками в Цзяньчжуане и Эръюане. Люди лишились денег и товаров — а заодно, похоже, и бодрости духа. Всем было не до торговли. Всюду царило беспокойство, то и дело случались мелкие грабежи, бродили всевозможные слухи. Караванные пути, и до того не вполне безопасные, окончательно испортились с появлением десятков хорошо вооруженных и бесстрашных с виду небольших банд. Одни говорили, что это остатки армии Ло Цюня, другие утверждали, что нет. Телефонную связь с Хэцзином удалось наладить, однако телеграфная линия, ведущая в Куньмин, все еще оставалась под контролем отступающей армии бандитов. Оружие, розданное администрацией крестьянам, не вернулось обратно: люди говорили, что ждут дальнейших неприятностей. Отчего? Где? Когда? Никто не знал наверняка, однако в воздухе было разлито напряженное ожидание. Все ждали чего-то нового — и, возможно, страшного.

Вскоре в городе прошли слухи, что Цзяньчжуан «переметнулся». Никто в точности не понимал, что под этим подразумевается. Люди говорили, что Паошань на Бирманской дороге «переметнулся» уже давно — с месяц-два назад. Теперь группа людей оттуда добралась до Эръюаня, поработала и там, а оттуда пришла в Цзяньчжуан. Что это были за люди? Никто толком ничего не знал. Возможно, коммунисты? Нет, они сами утверждали, что не коммунисты. Однако одевались они в какую-то форму, очень простую, темно-синего цвета, а на головах носили необычные фуражки. Они провозвещали конец эры землевладельцев, гегемонию бедноты и избавление от всяческой роскоши. Рассказывали, что для начала они реквизировали ряд лучших городских домов и установили в городе строжайший комендантский час. Покидать город дозволялось лишь с особого разрешения, и землевладельцам в нем обычно отказывали. Все проходящие через город караваны обыскивались, некоторые товары и оружие изымались. Они запретили пользоваться паланкинами мужчинам до шестидесяти лет, так что некоторых путешественников из Лицзяна в Сягуань грубо вытаскивали из паланкинов, заставляли расплачиваться с носильщиками по полному тарифу и продолжать путь пешком. Они избрали комитет, состоявший из беднейших людей города, который и начал управлять им в тесном сотрудничестве с этой таинственной группой.

Из слухов и свидетельств очевидцев складывалась совершенно определенная картина — я не мог избавиться от ощущения, что уже сталкивался с чем-то подобным. Почерк таинственных реформаторов был хорошо мне знаком. Сердце мое сжалось от ужасного предчувствия.

Глава XVIII

Прощание с Лицзяном

Я сидел за письменным столом, одолеваемый тревогой и чувством мучительной неопределенности с легкой примесью страха. Работать не было ни желания, ни сил, да и работы у меня не осталось. Горожан и крестьян охватила тотальная апатия — кому сейчас нужны были кооперативы? Люди собирались группками и шептались, без энтузиазма возвращаясь к обычным делам. Будучи в полной растерянности, я внезапно решил отправиться к моему доброму близкому другу Уханю и выяснить у него, что на самом деле происходит. Ухань знал множество людей как в городе, так и в деревнях, и он наверняка мог бы многое мне объяснить и помочь советом. В ту же минуту на лестнице раздались звуки шагов, и в мой кабинет вошел Ухань собственной персоной. То было почти невероятное совпадение — истинный пример телепатии. Ухань сказал, что пришел пригласить меня завтра утром к себе в деревню, где он намеревается провести ритуал муан-пеу. Сейчас у него нет времени на разговоры, добавил он, поскольку ему нужно закупить для ритуала благовония и другие предметы и поскорее вернуться домой, чтобы провести необходимые приготовления.

На следующий день я вышел из дому, едва рассвело, и к десяти утра прибыл в деревенский дом Уханя. По обычаю, Ухань всю ночь постился в священном месте с друзьями и шаманами-томба и к моему приезду был полностью готов к началу церемонии. Мы проследовали на священное место для жертвоприношений, какое имеется в каждой насийской деревне. Оно располагалось на небольшой поляне, окруженное рощей вековых деревьев и широкой стеной из камней и булыжников, в конце которой стоял длинный алтарь, также сложенный из грубого камня. На этом алтаре лежал между двух свечей треугольный плужный лемех и приношения в виде зерна. По обе стороны алтаря стояли особые курительные палочки гигантского размера. Ухань несколько раз простерся перед алтарем, сжимая в руках благовония.

Таков был этот простой, но невероятно важный для наси и торжественный обряд. Проводить его имел право лишь старший мужчина в семье — отец либо, в случае его смерти, сын. Разные кланы наси исполняли его в разное время. Ухань принадлежал к знаменитому клану Ггух — а еще в его деревне жили представители кла— на Гдза.

В ходе этого священного обряда глава семьи приносил жертву небесам, символом которых служила мистическая гора Сомеро, центр Вселенной, где обитают Бог и его воинство — меньшие божества. Треугольный лемех символизировал видимую ипостась горы Сомеро. Глава семьи смиренно возносил благодарность щедрым небесам за обильный урожай зерна и других плодов, за неизменное благоденствие и здоровье семьи и за мир в доме, царивший в прошедшем году, а также обращался к ним с просьбой и в наступающем году не обделять семью своими милостями.

Такой же обряд практиковали черные ицзу и другая ветвь народа наси, известная под названием цян. Обряд этот уходит корнями в глубочайшую древность и предшествует всем известным нынче религиям. Похожее жертвоприношение с той же целью описывается в Библии — на заре человечества Каин и Авель приносят в жертву плоды своего труда, и Ной, пристав к земле со своим ковчегом, благодарит Бога подобным образом. Праздник урожая существовал у всех народов на всем протяжении их истории. Его отмечал император Китая, смиреннейшим образом склоняясь перед алтарем в великолепном Храме Неба в Пекине; по сей день, хотя в несколько измененной форме, но с тем же смыслом, соблюдает этот обряд и православная церковь, когда во время вечерней службы священник благословляет хлеб, масло и вино, благодаря Бога за его щедрость, любовь и великую милость, и просит об оказании милостей и в будущем. Обряд этот представляет собой важнейший момент прекрасной литургии св. Иоанна Златоуста: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи».