Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

дневнике Евгений Ламзакис, чиновник МИД. — За сигарою, когда всё располагало к откровенности, позволил себе спросить, откуда ж в болгарах может быть недоброжелательство? "Ах, — ответствовал Апостол Мануйлович, большой и давний наш друг, еще при тиране за любовь к России подвергнутый пыткам, — что же за труд был вам сразу понять болгарскую душу? Мы, болгары, знаем свое место в этом мире, мы любим русских и государя, но мы не хотим, не согласимся, не можем быть масками comedia del arte[58]. Достаточно были ими и при турках. Уважение, интерес, учет потребностей, без команд свысока, и всё было бы лучше лучшего. А так, признаюсь, подчас даже и я, случалось, думал о России худо"».

Вот и всё. Ничего сложного. Просто неумение видеть в дружественной стране субъект, имеющий право, и обращение с нею как с объектом, этакой «тварью дрожащей», по гроб жизни обязанной. Да еще высокомерный, без понимания, основанный на «славянофильских сантиментах» взгляд старшего, опекающего младших и не спрашивающего их мнения. И только.

Теперь, однако, надувать губки, отпугивая Софию и оставляя ее без «русского участия и присмотра», было недопустимо. Это означало толкнуть ее на прямой союз пусть не с Веной, но Берлином или Лондоном, а между тем Болгария, по определению конфронтируя с Веной из-за Македонии, была незаменимым союзником на Балканах. Учитывая потенциал, в перспективе (если примирить ее с Белградом) София могла стать даже лидером союзников, при поддержке которых со временем открывалась возможность переиграть «Цусиму».

Дойдя наконец до какого-то понимания, Петербург, ни слова худого Фердинанду не сказав, еще до печального финала активно вписался в урегулирование вопроса о компенсациях, переговоры по которому к концу 1908 года зашли в тупик, к марту 1909 года вырулив ситуацию к «Финансовому соглашению», снявшему множество проблем. Согласно договору, Россия отказалась от сорока аннуитетов (ежегодных взносов) из семидесяти четырех, выплачиваемых Стамбулом по мирному договору 1878 года и конвенции 1882-го, а турки снимали все финансовые претензии к Болгарии, тем самым признавая ее независимость. Естественно, огромный (82 миллиона франков) долг не списывался, но с этого момента кредитором Софии стал Петербург.

Схему выплат разработали невероятно мягкую — аж на 75 лет, причем для погашения Россия предоставила Болгарии заем на более чем льготных, фактически совершенно необременительных условиях. Возможно, какую-то роль сыграл тут и брак вдового с 1899-го Фердинанда с 47-летней принцессой Элеонорой Рейсс, близкой к царскому двору, сделавший его своим человеком в семье Романовых. Однако главным соображением было то, что уж чем-чем, а «выкупными платежами» и возможностью льготных кредитов в будущем Третье Царство, при всем отвращении его к comedia del arte, будет привязано к России и уж точно никуда от нее не денется.

Но как бы там ни было, 19 апреля 1909-го болгаро-турецкий «Окончательный договор» был подписан, Болгария стала в полном смысле слова независимой, и уже 21 апреля Фердинанд получил поздравительную телеграмму от Николая II. Государь первым из глав государств — на два дня раньше Англии и Франции, на шесть дней раньше Италии и обоих Рейхов — исполнил этот приятный долг, на что в Софии, разумеется, обратили внимание и оценили.

THE GODFATHER[59]

Решительно никто из исследователей не спорит с тем, что в этот момент — бывает такое, но не часто — звезды для Болгарии складывались уникально. Стабильно наращивала темпы экономика, капиталы росли, бизнес как-то находил взаимопонимание с работягами, удивительно невысок — и по балканским, и по любым меркам — был уровень коррупции (как уже говорилось, «русофилы» Малинова в этом отношении были если и не ангелы, то, во всяком случае, аккуратны). Как следствие, в стране царил социальный мир, левые партии, «земледельцы» и марксисты, влияния почти не имели, а уж во внешней политике всё и вовсе было хрустально.

С Веной, не слишком довольной превращением княжества в царство, царь, имевший там свои каналы, как-то договорился, зато отношения с Петербургом вышли на качественно иной уровень. Новые принципы взаимоотношений — «питерские» наконец поняли, что помыкать братушками себе дороже, а не помыкать выгодно — привели к резкому росту симпатий к России (именно как к России, а не как к лоббисту французских займов) в софийском политикуме. Визит Кобурга и Александра Малинова на Неву в 1910-м прошел, как сказали бы много позже, «в братской, сердечной обстановке», и переговоры о заключении союзного договора прошли более чем успешно.

Фердинанд всем этим ловко и тонко пользовался. Немец и католик, болгар, напомню, в глубине души в грош не ставивший, он стал в это время безусловным национальным лидером в глазах «верхов», а на «верхах» — истинным Карабасом-Барабасом, держащим на ниточках всех кукол, вплоть до буратин. Его теперь поддерживали даже былые враги типа ярого «македониста» Димитра Ризова, когда-то отмотавшего два года «за обиду, нанесенную главе государства», но теперь ставшего ярым «царистом» и даже посланником в Италии, — и это лишь один из самых ярких примеров.

В такой обстановке Фердинанду было очень легко наращивать влияние, окончательно сводя на нет роль правительства, что он и делал. Изящно, тихо, незаметно, за рюмкой ликера, сигарой и беседами «о птичках» поссорив ключевых министров, он 29 марта 1911 года «с глубокой печалью» и благодарственным рескриптом отправил в отставку чересчур властного и авторитетного Малинова, сохранив с ним прекрасные личные отношения. Премьером стал банкир Иван Гешов, уважаемый технократ без амбиций, сформировавший кабинет по списку, «рекомендованному» Его Величеством.

В целом новое правительство было даже не «русофильским», а «прогрессистским», то есть «русофильским в квадрате»: каждое имя — подарок для империи. А лидер «прогрессистов», знакомый нам уже профессор Данев, с царской подачи стал главой Народного собрания. Люди в новом правительстве собрались очень покладистые, в большинстве к тому же не без мелких грешков, документики о которых были аккуратно подшиты в любимые «картонные папочки» хитрюги Фердинанда.

Таким образом, впервые с момента прибытия в Болгарию у бывшего «Фифи» появилось по-настоящему «его правительство», и управлял он «своими» министрами виртуозно, всех обаяя, на кого-то хмурясь, но прощая, кого-то ссоря, кого-то миря, всем всё разрешая, но с намеком, что вести себя надо хорошо, а не то вот папочка с завязочками — «пока у меня, ничего страшного, а вдруг журналисты украдут»?

В итоге, как писал Джордж Бьюкенен, будущий посол в Петербурге, «личность князя Фердинанда так выдавалась над окружающими, что я не считаю необходимым говорить о его министрах, с которыми мне приходилось иметь дело. Все они большей частью были игрушками, движения которых управлялись