Новый мир. № 12, 2003 - Журнал «Новый мир»

Еще одна игра и еще один парадокс связаны со столкновением «тогда» и «сейчас»: будучи «гидом Серебряного века», опера оказывается весьма актуальна сегодня. На это указывает сам Быков:

«Всякий, кто жил в России в девяностые годы, не может не знать русскую революцию: есть вещи, типологически присущие всем пред- и постпереворотным эпохам».

Связь времен осуществляет мечущаяся интеллигенция, рассуждающая о возможности сотрудничества с властью. Кажется все же, что для большей части интеллигенции (особенно языковедов) в 90-е годы эта проблема не была столь значительной.

Отдельное восхищение критики вызывает тот факт, что такой роман — безупречный этически и вообще, как уже говорилось, серьезный и большой — написал человек с неоднозначной репутацией, а попросту говоря, борец с либерализмом, enfant terrible сегодняшней культуры. Роман лучше автора, — удивленно, с понятным недоверием признают критики. Если другим писателям для привлечения внимания нужно шокировать читателя текстом, то здесь все наоборот. Быков привлекает внимание к роману и отчасти шокирует собой, собственным поведением и другими текстами. Сам же роман нарушает ожидания опытного критика, но, как ни невероятно это звучит, в лучшую сторону.

В действительности же ситуация с восприятием романа, по-видимому, несколько сложнее, и здесь уместно вернуться к спортивной терминологии. Речь идет об игре Быкова с читателем, в которой Быков одерживает победу за явным преимуществом. Решая сегодняшние литературные задачи, он замечательным образом конструирует «правильный» текст. И, безусловно, попадает в цель. Он создает текст, абсолютный чемпион в тяжелой весовой категории, которым интеллигентный (или теперь уже лучше сказать — интеллектуальный) читатель просто обязан зачитываться, находя в нем множество любимых писателей, жанров и приемов, и который критик просто обязан обсуждать, находя в нем бесконечные аллюзии, цитаты и перифразы (что я, кстати, выше и проделал). И критик, и читатель вынуждены принять быковскую интеллектуальную игру и потерпеть поражение.

И это бесспорно. Остальные рассуждения носят гипотетический характер, поскольку являются деконструкцией текста (поклон Деррида), а гипотетичность, как мы знаем, есть главное свойство деконструкции.

Быков не был бы Быковым, если бы не оставил следов, знаков своей игры и победы над читателем, даже рискуя эту победу упустить. Этими знаками, на мой взгляд, являются небрежность, неправдоподобность и многочисленные неточности, которые умный человек не мог бы допустить случайно. Конечно, Быков подстраховался, написав «серьезные», отчасти пафосные и отчасти сентиментальные предисловие и послесловие. И все-таки…

Зачем роман назван оперой? Ведь ничего оперного в самом тексте и в его структуре нет. Это просто еще одна страховка, поскольку любую неправдоподобность можно теперь объяснить «театральными совпадениями» и «условностями».

Зачем нужна кокетливая игра со шрифтами, превращающая линейный текст в гипертекст, если ни один нормальный читатель не будет пробовать читать его несколько раз и по-разному? Но ведь на это и расчет. Вряд ли кортасаровские романы «Модель для сборки» и «Игра в классики» многие читали разными способами. Прием работает, потому что его не проверяют.

Зачем предисловие названо «предисловием к первому изданию»? Затем, что это успешный роман, который будет еще переиздаваться не раз. Критик, смирись!

Зачем вообще писать и предисловие, и послесловие? Просто Быков, не вполне доверяя критику, предпочитает сам оценить свой текст. В ход идет и «предисловие к первому изданию», и выделение «хитовых» фрагментов, и слова о Божественном присутствии в тексте, и светлая грусть послесловия («Я был очень счастлив, пока писал эту книгу»).

Зачем так неправдоподобен зачин? Дело не в отмене орфографии, а в том, что ее отмена в целом как раз не отменяет букву ять (точнее, равным образом отменяются правила употребления всех букв, и в этом смысле буква ять ничуть не хуже других), то есть метафора ненужности героя оказывается неуместной. Кроме того, отмена орфографии никак не может сделать языковедов безработными, поскольку только единицы из них занимаются орфографией. Быков прекрасно понимает это и даже проговаривается где-то в середине. Снова прием ради приема, и снова читатель принимает ложное допущение.

Зачем эти мелкие ляпы: путаница с названиями газет, когда разные названия закрытой газеты («Наш путь», ранее «Воля народа», ранее «Наша речь») вдруг приписываются каким-то другим, вполне здравствующим, газетам? Зачем в игре в орфограммы, которая наглядно иллюстрирует действие декрета, допущена ошибка? Последнее придется пояснить. В газете «Наш путь» опубликован текст: «Тру б с о модержавия еще смердит. Цел л есообразно, кажет ь ся, наконец сделать все, ш тоб у ант е народно в о элемента вырвали жало. Ом и рзительные враги пятнают наш стя к и гр и знят его, но мы и дины и непобедимы. Много еще затра д пр и дстоит нам, м о сштаб битв неописуем. Но ж ы знь возьмет свое!» с комментарием: «Надеемся, что читатель наш не станет по-гимназически подчеркивать красным карандашом ошибки начинающего публициста». Персонажи романа, естественно, подчеркивают (как выше проделал это я) и получают фразу — «Большевики идиоты». Неприятность, однако, состоит в том, что в результате подчеркивания можно получить лишь: «Большевики идиоы». Так снова Быков играет со своим читателем.

Глубокий психологизм также оказывается с изъяном. Персонаж, получивший исчерпывающую характеристику, ей, вообще говоря, никак не соответствует: ни речами, ни делами. Да это и не важно. Ведь, например, процитированная выше характеристика Ашхарумовой вовсе не принадлежит Ятю и собственно к Ашхарумовой никакого отношения не имеет. На самом деле это авторская характеристика ее прототипа, женщины, о которой мы знаем гораздо больше, чем о персонаже романа.

Все эти приемы-обманки разбросаны по роману без особой цели: разве что показать, что это отнюдь не серьезный роман, а совсем другое (правда, Быков прекрасно понимает, что на эти его знаки никто не обратит внимания).

Что именно? А именно, как сказано выше, «правильный текст» (в сегодняшнем понимании этих слов). Слово «правильный» в последнее время чрезвычайно расширило свою сочетаемость. Выражения типа правильная еда, правильная одежда, правильный ресторан, правильный фильм ранее едва ли были возможны. Сегодня же слово правильный фактически формирует новый стиль поведения, следовать которому должен любой «продвинутый» человек. Если использовать европейские аналогии, можно сказать, что речь идет о создании нового русского дендизма, особого свода правил, «как себя вести», «какую одежду носить», «что есть», «куда ходить» и в числе много другого — «что читать».

Наше время замечательно тем, что «литературными чемпионами» становятся не банальные бестселлеры (читай — массовая литература), а исключительно правильные тексты. К ним и относится опера в трех действиях «Орфография», которая будет переиздаваться, быть может, получать премии и считаться серьезным большим романом. Единственным ее, впрочем несущественным, недостатком оказывается то, что ее неинтересно читать (не трудно и даже не скучно, а именно неинтересно). Но, во-первых, это уже дело вкуса (а следовательно — недоказуемо), а во-вторых, она не для этого предназначена.

Максим КРОНГАУЗ.

Назову себя Клингенмайер

И что во мне — и в каждом, вероятно…

Д. Быков, «Песнь песней».

Дмитрий Быков написал роман, которого не должно быть. Которого не может быть потому, что не может быть никогда. Это роднит «Орфографию» с быковскими стихами. Их ведь тоже, по всем правилам, не должно существовать. Ну в самом деле, что это за стихи такие: длинные, многословные, с перечислительными рядами и хлесткими афоризмами, выдающими изрядный газетно-журнальный стаж? С минимумом метафор, с легко вычленяемой, по всем канонам школьного сочинения, «главной мыслью»?

Теперь еще и роман такой же. Чуть ли не семьсот страниц текста (хорошо еще в «Вагриусе» сократили раза в полтора — и так-то «Анна Каренина» получилась, а без редакторского вмешательства и вовсе «Войной и миром» пахло). Обладающий всеми признаками альтернативно-исторического сочинения — жуткого подвида современной прозы, затоптанного Крусановыми и Шаровыми до полной невозможности пастись на этой лужайке. Описывающий известные из учебника события, построенный на героях, за которыми стоят вполне определенные и не особо маскируемые прототипы…

А результат тот же, что и со стихами. Мы давным-давно знаем, что так нельзя, и все вокруг уже это усвоили, а он, видимо, не в курсе, и потому у него получается. Хочет — сочиняет стихи с патетикой и риторикой, заменяющими ему мать всех тропов — иронию. Хочет — роман идей пишет, хотя никаких идей на свете нет, а если и есть, то к ним должны прилагаться указующий перст и скорбно наморщенное чело, а не гурзуфское солнце и легкомысленная девушка.